Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес Страница 11

Знатный паломник поднялся перед входом в палатку и, пока его неотесанные работники предавались религиозному рвению, тоже молился, но совершенно по-иному.

— Бог Израиля — мой Бог, — сказал он, едва ли не обыденным тоном, словно разговаривал с самим собою. — Те, что окружают меня, молятся тебе в надежде на жизнь, я же молюсь тебе в надежде на смерть. Я приплыл сюда морем — за морем конец не застал меня; теперь я уйду в пустыню в надежде обрести его. А если мне должно жить, Господи, дай мне счастье служить тебе. У тебя нужда в проводниках добра: дай мне впредь стать одним из них, дабы, трудясь во славу твою, я мог насладиться миром блаженных. Аминь!

Согласуя свои движения с движениями сторожей, он опустился на колени и повторил молитву; когда они упали ниц, как подобало по магометанскому обычаю, так же поступил и он; когда они закончили молитву, он еще продолжал ее, чтобы они наверняка заметили его. Столь прилежное поведение в короткое время создало ему лестную репутацию святости, придавая его паломничеству некоторую приятность.

Вечерняя заря угасла, уступая ночи и покою, который она приносит; лишь печальный индус прохаживался перед своей палаткой, заложив руки за спину и низко опустив на грудь бороду. Давайте попробуем проследить за его размышлениями.

— Пятьдесят лет! Целая жизнь для всех, кроме меня! Тяжела, Господи, десница твоя, когда ты во гневе.

Он испустил глубокий вздох и простонал:

— Пятьдесят лет! Пусть оплакивают их те, чья жизнь измеряется скудной долей.

Он обратился в мыслях к прошлому.

— Отправиться в Чипанго было все равно что покинуть мир. Война уступила религиозным спорам. Я устал и от них тоже. Уставать от всего — мое проклятие. Может, счастье, которое находишь в женской любви, длится дольше?

Он на некоторое время погрузился в раздумье, закончив его решением:

— Если случится такая возможность, я ее использую. Я все еще помню мать моей Лаэль, хотя вплоть до ее кончины я не сознавал той меры счастья, что она принесла мне.

Потом он возвратился к первой теме:

— Когда люди поймут, что вера — это природное побуждение, а чистая религия — это вера, очищенная от сомнений?

За этим вопросом последовал промежуток времени, наполненный безмолвием, — для того, должно быть, чтобы продлить удовольствие, которое он получил от этой мысли.

— Да поможет мне Бог, — после недолгого молчания снова заговорил он, — внести согласие в это определение религии. Не может быть ни реформ, ни усовершенствований веры, помимо того, что Бог — ее единственный и исключительный предмет; это, несомненно, ведет к отсечению всех паразитических поклонений, подобных тем, что превозносят Христа и Магомета. Пятьдесят лет тому назад секты предали бы меня пыткам, упомяни я о Боге как о принципе, достаточно широком и священном для всех, чтобы прийти к компромиссу в их разногласиях; они, возможно, и сейчас не готовы, однако я попытаюсь.

Если я преуспею, то не стану пошлым монументом, подобно Александру; не разделю я и сомнительной славы с Цезарем. Моя слава будет уникальной. Я возвращу человечество к его истинным отношениям с Богом. Я стану их Арбитром в религии. Тогда, несомненно, — он умоляюще поднял лицо, словно обращался к тому, кто восседает на престоле в окружении звезд, — несомненно, ты освободишь меня от этой слишком долгой жизни… Если я не смогу, — он стиснул руки, — если не сумею, они могут изгнать меня, могут бросить меня в тюрьму, могут вздернуть меня на дыбе, но они не могут убить меня.

Сказав это, он принялся быстро шагать, опустив голову, как человек, за которым гонятся. Потом он снова остановился, чтобы нерешительно сказать самому себе:

— Слаб я, слаб душой. Дурные предчувствия одолевают меня. Господи, Господи, сколько еще времени могу я обманывать себя? Если ты не простишь меня — на что мне слава среди моих соотечественников? К чему мне бороться за то, чтобы служить им?

Он снова стиснул руки:

— О глупцы, глупцы! Неужели они никогда не поумнеют? Когда я уходил, они спорили: был ли Магомет Пророком? Был ли Христос Мессией? И они все еще обсуждают это. И я увидел, какими страданиями оказался чреват этот диспут!

Отсюда и до конца монолог его стал бессвязным, сбивчивым: от жалобы к страсти, от молитвы к ликованию. Продолжая говорить сам с собой, он, казалось, потерял из виду свою нынешнюю цель — творить добро в надежде на освобождение от бесконечной жизни, чтобы стать иудеем, каковым он был рожден.

— Ораторы призывали к мечу, и они протыкали им друг друга насквозь на протяжении двух столетий и более. Европу пересекали большие дороги, украшенные трупами, словно геральдическими знаками. Но то были великие времена. Я помню их. Я помню обращение Мануила к Григорию. Я помню их. Я присутствовал на церковном соборе в Клермонте. Я слушал речь Урбана. Я видел Вальтера, нищего из Бургундии, беглеца в Константинополь; но его последователи, те, что отправились с ним, — где были они? Я видел Петра, затворника и труса, дезертира, которого приволокли назад в охваченный чумой лагерь Антиоха. Я помогал в голосовании за Годфри на выборах короля в Иерусалиме и нес свечу на его коронации. Я видел, как воинство Людовика VII и Конрада — свыше миллиона — растворилось в Иконии и Писидианских горах. Потом, дабы не давать отдыха гонителям моего народа, я отправился в поход с Саладином для повторного завоевания Святого города и слышал ответ Филиппа и Ричарда на его вызов. Отважный Курд, из жалости к людским печалям, согласился терпеть в Иерусалиме христиан в качестве паломников; и здесь раздор мог бы окончиться, но я сыграл на честности Болдуина и снова привел Европу в движение. Не моя вина, что этот рыцарь стал в Константинополе королем Востока. Затем другой Фредерик осмелился превратить Иерусалим в христианский город. Я обратился за помощью к туркам, и они сожгли, разграбили город и взяли в плен Людовика Святого, чистейшего и лучшего из крестоносцев. Он умер у меня на руках. Никогда прежде я не пролил ни единой слезы о мужчине или женщине его веры! Потом пришел Эдуард I, и с ним закончилось противостояние армий. По решению меча Магомет стал Пророком от Бога, а Христос — всего лишь сыном плотника. С позволения калифов христиане могли посещать Иерусалим в качестве паломников. Посох паломника — вместо меча! Вместо щита — нищенская сума. Но епископы приняли это, а затем — распахнули двери в век обмана, когда христианин пошел против христианина. Холм, на котором византиец построил свою церковь Гроба Господня, — не Голгофа. В том, что лжецы в сутанах называют Гробом Господним, никогда не было тела Христова. Слезы миллионов плакальщиков лишь орошали монашеский обман. Глупцы и богохульники! Виа Долороза вела из Дамасских ворот Иерусалима на север. Гора за городскими воротами, похожая на череп, — вот истинная Голгофа. Кто лучше меня знает это? Центурион попросил дать ему провожатого; я пошел с ним. Иссоп был единственной зеленью, растущей на горе; ничего, кроме иссопа, там не растет с тех самых пор. К западу от ворот был сад, и могила находилась в этом саду. От подножия креста я посмотрел в сторону города. И там было море людей, простирающееся до ворот. Я знаю, я знаю, я и страдание — мы знаем. Когда я ушел пятьдесят лет тому назад, существовало соглашение между древними соратниками; все соперничали друг с другом в ненависти к иудею и в преследовании его; и не было предела несчастьям, которые он вытерпел от них. Говори ты — о Хеврон, город патриархов!