Алмазный мой венец - Валентин Катаев Страница 11

Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятныйиз всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки «Дыр,бул, щир». Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса,хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-подваренья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн –так мы будем его называть – промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой,собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь онипрославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей,причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосомсвои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своейоси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.

У него было пергаментное лицо скопца.

Он весь был как бы заряжен неким отрицательным токомантипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятойпоэзии.

По сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казалсянесколько устаревшим, а Командор просто архаичным.

В общежитии обитали ученики Вхутемаса, которым Октябрьскаяреволюция открыла двери в искусство, «принадлежавшее народу». Все эти обросшиебородами молодые провинциалы оказались в живописи крайне левыми. Даже кубизмказался им слишком буржуазноотсталым. Перемахнув через Пикассо голубого периодаи через все его эксперименты с разложением скрипки в разных плоскостях, молодыевхутемасовцы вместе со своим же собратом московским художником Кандинскимизобрели новейшее из новейших течений в живописи – абстракционизм, которыйвпоследствии перекочевал в Париж, обосновался на Монпарнасе, где, к общемуудивлению, держится до сих пор, доживая, впрочем, свои последние дни.

Но тогда, в нищей, голодной, зажатой в огненном кольценаступающей со всех сторон контрреволюции Советской России, в самом ее сердце,в красной Москве, в центре Москвы, против главного Почтамта, в общежитииВхутемаса это сверхреволюционное направление буйно процветало. Все стены былиувешаны полотнами и картонами без рам с изображениями различных плоскостныхгеометрических фигур: красных треугольников на зеленом фоне, лиловых квадратовна белом фоне, интенсивно оранжевых полос и прямоугольников, пересекающихся нафоне берлинской лазури.

Царили Лавинский, Родченко, Клюн…

К этому времени относится посещение Лениным Вхутемаса, окотором только и шло разговоров в ту раннюю весну, когда я приехал в Москву.

Говорили, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна ввязаном платке поверх меховой шапочки приехали во Вхутемас на извозчичьихсанях. Воображаю, какое было выражение лица у Ленина, когда он увидел на стенахкартины с разноцветными треугольниками и квадратиками!

Теперь это уже стало общеизвестным фактом, историей. А тогдаеще ходило среди жителей перекрестка как легенда.

Но один лишь факт, что где-то здесь совсем недавно и совсемнедалеко от угла Мясницкой и Бульварного кольца, в доме, знакомом всем, побывалсам Ленин, – уже одно это казалось мне чудом и как бы еще больше приобщало меняк революции.

Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичномкорпусе, на седьмом этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладойбывший соратник и друг мулата по издательству «Центрифуга», а ныне друг исоратник Командора – замечательный поэт, о котором Командор написал:

…«Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у негомоя. Но ведь надо заработать столько! Маленькая, но семья».

…но мы еще с вами поднимемся на седьмой этаж, в комнатусоратника.

Справа от упомянутого перекрестка, если стать лицом кЛубянке, за маленькой площадью с библиотекой имени Тургенева, прямо наСретенский бульвар выходили громадные оранжевокирпичные корпуса бывшегострахового общества «Россия», где размещались всякие лито-, тео-, музо-,киноорганизации того времени, изображенные Командором в стихотворении«Прозаседавшиеся», так понравившемся Ленину. В том же доме в Главполитпросветеработала Крупская по совместительству с работой в Наркомпросе РСФСР – по другуюсторону перекрестка, в особняке на Чистых прудах, под началом Луначарского.

Крупскую и Луначарского можно было в разное время запростовстретить на улице в этих местах: ее – серебряно поседевшую, гладкопричесанную, в круглых очках с увеличительными стеклами, похожую на пожилуюсельскую учительницу; его – в полувоенном френче фасона Февральской революции,с крупным дворянским носом, как бы вырубленным из дерева, на котором сиделосугубо интеллигентское пенсне в черной оправе, весьма не подходившее кполувоенной фуражке с мягким козырьком вроде той, которую так недолго нашивал Керенский,но зато хорошо дополняющее темные усы и эспаньолку а-ля «Анри катр», –типичного монпарнасского интеллектуала, завсегдатая «Ротонды» или «Клозери деЛила», знатока всех видов изящных искусств, в особенности итальянскогоВозрождения, блестящего оратора, умевшего без подготовки, экспромтом, говоритьна любую тему подряд два часа, ни разу не запнувшись и не запутавшись в слишкомдлинных придаточных предложениях.

Рядом с Наркомпросом находился товарный двор главногоПочтамта, куда въезжали в то время еще не грузовики, а ломовики, нагруженныепочтовыми посылками, и оттуда потягивало запахом сургуча, пенькового шпагата,рогож, конского навоза, крупными дымящимися яблоками валившегося из-под хвостовпершеронов к неописуемой радости откормленных чистопрудных, вполнестарорежимных воробьев.

Напротив же, если по прямой линии пересечь Чистопрудныйбульвар, где в июне густо цветущие липы разливали медовый, глубокопровинциальный аромат вечной весны, можно было попасть в тот самыйХаритоньевский переулок, куда некогда из деревни привезли бедную Таню Ларину намосковскую ярмарку невест.

В Харитоньевский переулок выходило еще несколько другихпереулков, в одном из которых – Мыльниковом – поселился я, приехав в Москву, аследом за мною через мою комнату прошли почти все мои друзья, ринувшиеся с юга,едва только кончилась гражданская война, на завоевание Москвы: ключик, брат идруг, птицелов, наследник и прочие.

Мыльников переулок был известен тем, что в другом его конценаходилось здание бывшего училища Фидлера, хранившее на своих стенах следыартиллерийского обстрела еще времен первой революции 1905 года, когда здесь былштаб боевых дружин и его обстреливали из пушек карательные войска полковникаРимана.