Всего лишь женщина - Франсис Карко Страница 11

Она всегда была моей любовницей. Я любил ее… Я любил только ее… Кроме того, с тех пор как я поселился вдали от всего, что осязаемо напоминало мне о ней, я вообразил себе, что люблю ее еще больше. Мне представлялось, что она вышла замуж за некоего человека, которого она не могла любить больше, чем меня… Чем он мог быть ей дорог? Только его богатство заставило Мариэтту последовать за ним… Чего ей было стесняться? Она же не могла оставаться всю жизнь служанкой у моей матери, где к тому же не видела ничего, кроме грубого обращения. Она права, что уехала… Я одобрял ее поступок. Разве можно было ужиться с подобной женщиной — склочной, завистливой, властолюбивой, терпеть вспышки ее плохого настроения, выносить все ее капризы? Нет… нет… Нет, только это стояло между мной и Мариэттой, и ничего больше. Ее скрытность по отношению ко мне, низость этого отвратительного союза — я все прощал ей… Я на этом не задерживался… Я не хотел на этом задерживаться, а иногда, когда мне случалось вспоминать о моей любовнице, о происшедшей в ее положении перемене, о том, что при этом она отнюдь не снискала себе всеобщего уважения, я даже приходил к выводу, что она еще хорошо поступила. Мне тут же становилось ясно, что в один прекрасный день я захотел бы видеть ее, скорее не в роли служанки в гостинице, а на содержании — у меня на глазах и на глазах у всех остальных.

Вот результат внезапного и сурового решения, принятого в отношении меня «патроншей», скорее всего не столько из-за самой Мариэтты, сколько из-за ее покровителя… Прекрасный результат, как видите, которым моя мать вряд ли стала бы гордиться, если бы я ей сообщил обо всем этом. Но я никому не писал, в том числе и своей матери. Так что она обо мне ничего не знала и вынуждена была обращаться к директору, чтобы получить о моей учебе и поведении сведения, которые я не сообщал ей, помня о своем оскорбленном самолюбии.

Впрочем, они не были блестящими, хотя по большому счету вовсе не свидетельствовали о наличии у меня систематического нежелания что-либо делать; я учился как мог, не ставя перед собой никаких целей… то лучше, то хуже… И учителя считали меня посредственным учеником, вроде бы воспитанным, вежливым, зачастую рассеянным, но наверняка обреченным на провал в конце года.

Они не ошиблись.

Так что в конце июля я вернулся к матери, в кепке набекрень, длинноволосый, худой и не без умысла одетый в школьную форму, как бы бравируя этим… Никак нельзя было сказать, что провал на выпускном экзамене очень огорчил меня.

— Здравствуй, — сказал я, входя.

— А, это ты, — ответила «патронша». — Хорошо, давай иди к себе в комнату. Нам есть, о чем поговорить.

Я повиновался, и мать поднялась вслед за мной по лестнице, где новая, сменившая Мариэтту служанка, широко раскрыв свои смеющиеся глаза, увидела, наконец, того, о ком ей, должно быть, столько всего порассказали в буфетной. Она показалась мне весьма шустрой. Но я прошел мимо нее, не произнеся ни слова, и она посторонилась к стене, покраснев, когда моя мать обратилась к ней с такими словами:

— Что это вы все время торчите на этой лестнице, Ирэн?.. В конце-то концов!

«Бр-р, — подумал я, услышав это замечание, — старуха нисколько не изменилась!..»

Она, действительно, нисколько не изменилась, и я заметил это тут же, едва она открыла рот, чтобы сообщить мне, что если я вдруг что-нибудь еще выкину, то домой могу не возвращаться. А до ближайшего экзамена, который должен был состояться в ноябре, жилье и питание она мне обеспечивала.

— Этого, я думаю, тебе будет достаточно, — заявила «патронша». — А что касается твоей связи с этой тварью, которую нет необходимости называть как-то иначе, — добавила она, — то можешь попытаться возобновить ее, мой мальчик. Я сделала все, чтобы случая тебе не представилось.

— Ладно, ладно! — пробормотал я.

И я начал при ней разбирать свои вещи, вынул несколько книг, которые привез с собой, чтобы у нее создалось впечатление, будто мои намерения изменились.

Мать смотрела, как я расставляю книги. Потом покачала головой и вышла… Интересно, что она хотела сказать, когда намекнула на Мариэтту и на предпринятые ею меры, которые должны были расстроить мои планы?.. Я узнал это несколькими днями позже: Мариэтта уехала из города. Она жила теперь в деревне, в очень красивом имении, принадлежавшем секретарю суда, и собиралась остаться там на всю осень — до первых холодов.

Желая излечить меня от привязанности к Мариэтте, моя мать лишь усилила ее, причем тем успешнее, что я, не зная, что делать, стал ходить к проституткам, надеясь получить у них те же наслаждения, но они нисколько не напоминали мне того, что было раньше… Чего же мне не хватало? На этот вопрос я мог дать незамедлительный ответ. Мне не хватало Мариэтты и удобства наших встреч в ее комнате.

Понятно, что выходить ночью я не решался. Следовательно, я ходил к ним днем, когда представлялась возможность, и часто мне было стыдно — настолько все, что делали те две или три профессионалки, было ненатуральным. В городе этих женщин открыто презирали. Их хорошо знали. Когда-то они были служанками (как Мариэтта, размышлял я) — то у одних, то у других, и все, за редким исключением, имели возможность составить себе о них мнение.

Так что я был для этих несчастных всего лишь еще одним мужчиной, и даже просто клиентом, как они выражались, причем из самых бедных. Это позволяло им не скрывать от меня того, каковыми они были на самом деле, то есть толстыми и тяжеловесными провинциальными проститутками со свисающим с головы шиньоном, вяло передвигавшимися в своих шлепанцах между переполненным туалетным ведром, использованными полотенцами, ночным горшком, пропитанной маслом бумагой — остатками недавней трапезы — и разного рода утварью, болтавшейся вокруг них. О, нищета любви! Сколько я ни зарекался, что больше туда не вернусь, дня через два-три снова возвращался, и, в зависимости от случая, одна или другая из этих женщин принимала меня и вела к своей постели.

Они жили не на улице Бас, и их не путали с теми жалкими нищенками, которых я обнаружил как-то ночью за их ужасным занятием, но я думаю, вряд ли любительница кофе Мари, Жизель с огромными грудями и Антуанетта по прозвищу Тихоня были намного лучше их. Я прекрасно отдавал себе в этом отчет. Иллюзий я не питал. И все же, как замирало у меня сердце, когда я попадал в облезлый коридор, который вел к ним.

Я приносил им, когда мне удавалось украсть в подвале бутылку водки или мадеры. Мы распивали ее вместе, и в такой день я мог больше ничего им не давать. Для них это был настоящий праздник — выпить вот так, расслабившись, посреди беспорядка их профессии специально для них украденную бутылку. Мы опустошали ее за один присест, а с улицы в открытое окно, заставленное цветами, до нас долетал перестук молотов из расположенной рядом кузницы… или шум шагов, или скрип колес по мостовой, и заходящее солнце, пылавшее, точно пожар, бликами лучей скользило по потолку.

Это, конечно, был не лучший способ подготовки к экзамену (если рассчитывать на успех), но я делал вид, что работаю утром или ночью — из-за жары, объяснял я, и мать верила. Я опять стал для нее — во всяком случае, так она говорила — серьезным и приличным молодым человеком. Могло ли ей прийти в голову, как беспутно я провожу время? Она бы тогда и видеть меня не захотела. Выгнала бы меня из дома, и Бог знает, что бы могло со мной случиться!