Давид Гольдер - Ирен Немировски Страница 12

Джойс яростно отшвырнула сигарету.

— О Боже! Он должен, должен выиграть, — горячо прошептала она. — Мне нужна машина! Я хочу новую машину! Хочу поехать с Алеком в Испанию. Только он и я. Одни в целом свете, счастливые, свободные… Я еще ни разу не проводила всю ночь в его объятиях… Дорогой мой, любимый Алек… Пусть папа выиграет! Боже, Господь милосердный, пошли ему удачу!..

Ночь заканчивалась. Джойс уронила голову на руку, прикрыв покрасневшие от табачного дыма глаза.

До нее как сквозь вату донесся чей-то смех.

— Взгляните, малышка Джойс… Заснула… До чего хороша…

Она улыбнулась, нежно погладила жемчужины на шее и погрузилась в глубокий сон.

Джойс не знала, сколько прошло времени, когда она снова открыла глаза: за окнами занимался бедно-розовый рассвет.

Она с трудом подняла отяжелевшую голову и огляделась. Народу в клубе поубавилось, но Гольдер все еще играл. Кто-то сказал:

— Он потерял около миллиона, но теперь выигрывает…

Вставало солнце. Джойс повернула лицо к свету. День был в разгаре, когда ее потрясли за плечо. Девушка проснулась, протянула руки, и отец положил ей на ладони мятые банкноты.

— О, папа! — радостно промурлыкала она. — Это не сон, ты выиграл?

Гольдер стоял неподвижно, за ночь у него отросла седая, цвета золы, щетина.

— Нет, — устало произнес он наконец. — Я проиграл больше миллиона, потом отыгрался с наваром в пятьдесят тысяч франков. Они твои. Все кончено. Идем.

Он повернулся и тяжело пошел к двери. Так и не проснувшаяся до конца Джойс последовала за отцом. Перекинутое через руку белое бархатное манто волочилось по полу, она то и дело роняла банкноты. Внезапно ей показалось, что Гольдер остановился и пошатнулся.

«Мне почудилось или он выпил?» — подумала она. В то же мгновение огромное тело отца начало как-то странно, даже страшно, опрокидываться, руки взлетели вверх, молотя пустоту, и он упал. Звук удара был глухим и нутряным, как стон, идущий от еще живых корней срубленного дерева к самой его сердцевине.

— Отойдите от окна, мадам, вы мешаете профессору, — шепнула сиделка.

Глория шагнула назад, не сводя глаз с застывшего, запрокинутого назад лица мужа на подушке. Женщина содрогнулась. «Он похож на мертвеца», — подумала она.

Ей показалось, что Давид так и не пришел в сознание: врач стоял, склонившись над огромным неподвижным телом, ощупывал его, выстукивал, но пациент не шевелился, даже не стонал.

Глория нервно вцепилась пальцами в ожерелье и отвернулась. Неужели он умрет?

— Все это его вина, — раздраженно, почти в полный голос, проговорила она. — Что за надобность была ехать играть в клуб? Теперь ты доволен, — прошептала она, обращаясь к мужу, как будто он мог ее слышать, — идиот… Боже, сколько денег уйдет на врачей… Только бы он поправился… Только бы все это не длилось вечность. Я с ума сойду… Что за ночь выдалась…

Она вспомнила, как сидела в этой комнате в ожидании профессора Гедалии, каждую секунду спрашивая себя, не умрет ли Гольдер прямо сейчас, у нее на глазах… Это было ужасно…

«Бедный Давид… Его глаза…»

Глория вспомнила потерянный ищущий взгляд мужа. Давид боялся смерти. Она пожала плечами. В конце концов, люди так просто не умирают… «Но мне это нужно меньше всего на свете!» — подумала она, украдкой оглядев себя в зеркале.

Она с бессильной яростью махнула рукой и села в кресло, держа спину прямо, как королева.

Между тем врач натянул простыню на грудь больного и распрямился. Гольдер жалобно застонал, как будто пытался что-то сказать. Глория нетерпеливо спросила:

— Итак? Что с ним, доктор? Это серьезно? Скажите правду, умоляю, не щадите меня!

Профессор откинулся на спинку стула, медленно провел ладонью по черной бороде и улыбнулся.

— Вы чрезвычайно взволнованы, дорогая мадам, — начал он музыкально-журчащим голосом, — а между тем дело выеденного яйца не стоит… Понимаю, обморок нас слегка напугал, и это неудивительно… Не беспокойтесь: если мсье отдохнет дней восемь-десять… все будет в порядке… он просто устал, переутомился… Увы! Все мы стареем, нам и нашим сосудам уже не двадцать. Такими, как в молодости, мы уже не будем…

— Вот видишь! Я была права! — не выдержала Глория. — Ты мнителен, как все мужчины, стоит тебе чихнуть — и ты сразу начинаешь думать о смерти! Нет, вы только посмотрите на него!.. Да скажи же хоть что-нибудь!..

— Нет-нет, — вмешался Гедалия, — мсье не стоит разговаривать! Отдых, отдых и еще раз отдых — вот что ему сейчас действительно необходимо! Мы сделаем мсье небольшой укольчик — это успокоит невралгическую боль — и оставим его отдыхать…

— Скажи, что ты чувствуешь? Тебе лучше? — с нетерпением в голосе спросила Глория. — Отвечай, Давид!..

Он слабо шевельнул пальцами, его губы приоткрылись, и Глория скорее угадала, чем услышала: «Мне больно…»

— Идемте, мадам, оставим его, — снова предложил Гедалия. — Он не может говорить, но хорошо нас слышит, так, мсье? — добавил он бодрым тоном, незаметно обменявшись взглядом с сиделкой.

Врач вышел на соседнюю галерею. Глория последовала за ним.

— Все это не опасно, не так ли? — спросила она. — Он такой впечатлительный… и слишком нервный… Если бы вы знали, какую ужасную ночь я провела по его вине!..

Доктор медленно и важно поднял маленькую пухлую руку и произнес совсем другим тоном:

— Хочу немедленно внести ясность, мадам! Мой первейший и не-у-кос-ни-тель-ный принцип — не позволять пациентам догадаться, сколь серьезна болезнь… если им грозит реальная опасность… Но близким — увы! — я обязан говорить правду, и мой второй принцип — никогда на скрывать правду от родственников… Никогда! — с силой повторил он.

— Говорите яснее, доктор! Он умрет?

Врач окинул ее удивленно-насмешливым взглядом. «С тобой, как я погляжу, можно говорить напрямик». Он сел, скрестил ноги, слегка откинул голову и ответил беспечным тоном:

— Не сразу, дорогая мадам…

— Что с ним?

— Angor pectoris. — Он с очевидным удовольствием произнес латинское название грудной жабы.

Глория промолчала, и он продолжил:

— Он может прожить еще очень долго — пять, десять, пятнадцать лет, если будет соблюдать соответствующий режим и получать хороший уход. Он должен — само собой разумеется! — отойти от дел. Ему нельзя волноваться и переутомляться. Спокойная, мирная, размеренная жизнь. Полноценный отдых. Отныне и навсегда… Только при таких условиях, мадам, я возьму на себя ответственность за его жизнь, ибо болезнь коварна и, к несчастью, способна преподносить пренеприятнейшие сюрпризы… Мы не боги… — Он мило улыбнулся. — Вы сами понимаете, дорогая мадам, что сейчас с ним об этом говорить ни в коем случае нельзя, он слишком страдает… Однако дней через восемь-десять — будем на это надеяться! — кризис благополучно разрешится… Вот тогда и предъявим ультиматум.