Онорина - Оноре де Бальзак Страница 13

С этой минуты граф предоставил мне полную свободу действий.

— Я продала на сто франков цветов и шляпок, сработанных за эту неделю! — радостно объявила Онорина в субботу вечером, когда я пришел навестить ее. Она приняла меня в маленькой гостиной нижнего этажа, где мнимый домовладелец подновил всю позолоту.

Было десять часов вечера, июльского вечера; лунные лучи, пронизывая сумрак, заливали комнату неясным сиянием. Волны сладостных ароматов ласкали душу; в руке графини позвякивали пять золотых монет, полученных ею от подставного торговца модными украшениями, другого соучастника Октава, которого подыскал ему один судейский, господин Попино.

— Зарабатывать на жизнь шутя, — говорила она, — быть свободной, когда мужчины, вооружась законами, стремятся обратить нас в рабынь! Каждую субботу я чувствую прилив гордости. Право, я люблю золотые монеты Годиссара не меньше, чем лорд Байрон, ваш двойник, любил золото Мэррея.

— Это вовсе не женское дело, — возразил я.

— Да разве я женщина? Я — молодой человек, одаренный чувствительной душой, вот и все; молодой человек, которого не может взволновать ни одна женщина…

— Ваша жизнь — это отрицание всего вашего существа, — отвечал я. — Как! Вы, на кого бог потратил лучшие сокровища любви и красоты, неужели вы никогда не мечтаете?..

— О чем? — проговорила она, несколько встревоженная этой фразой, впервые изобличавшей мою роль.

— О прелестном кудрявом ребенке, который играл бы среди этих цветов как истинный цветок жизни и любви и звал бы вас: «Мама!..»

Я ожидал ответа. Слишком долгое молчание в сгустившихся сумерках заставило меня понять, какое ужасное действие произвели мои слова. Графиня склонилась на диван, почти без сознания, вся похолодев от г нервного удушья, первый легкий приступ которого вызвал у нее, как она говорила позднее, такое ощущение, словно ее отравили. Я позвал тетушку Гобен, та прибежала и увела свою хозяйку, уложила на постель, расшнуровала, раздела и вернула ее если не к жизни, то к ужасным страданиям. Я ходил взад и вперед по аллее, огибавшей флигель, и рыдал, сомневаясь в благополучном исходе. Я чуть было не решил отказаться от роли птицелова, так необдуманно взятой на себя. Тетушка Гобен, спустившись в сад и увидев, что я весь в слезах, поспешила к графине.

— Сударыня, что случилось? Господин Морис плачет горючими слезами, точно малый ребенок.

Обеспокоенная тем неблаговидным впечатлением, какое могла произвести эта сцена, Онорина собрала все силы, накинула пеньюар, спустилась в гостиную и подошла ко мне.

— Вы вовсе не виноваты в этом припадке, — сказала она, — у меня бывает иногда что-то вроде сердечных спазм…

— Вы хотите утаить от меня свое горе? — воскликнул я, отирая слезы, с непритворным волнением в голосе. — Разве вы не ясно сказали мне сейчас, что были матерью, что вас постигло несчастье — утрата ребенка?

— Мари! — неожиданно крикнула она и позвонила.

Тетка Гобен явилась на зов.

— Огня и чаю, — приказала она с хладнокровием английской леди, вымуштрованной воспитанием и закованной в броню высокомерия.

Когда тетушка Гобен зажгла свечи и затворила ставни, графиня обратила ко мне непроницаемое лицо; неукротимая гордость и суровость нелюдимки уже вновь обрели над ней власть; она сказала:

— Знаете, за что я так люблю лорда Байрона?.. Он страдал молча, как страдают звери. К чему жалобы, если только это не элегия Манфреда, не горькая насмешка Дон-Жуана, не задумчивость Чайльд-Гарольда? Обо мне никто ничего не узнает!.. Мое сердце — поэма, я посвящу ее одному богу!

— Если бы я только захотел… — сказал я.

— Если бы? — повторила она. — Меня ничто не интересует, — ответил я, — я не любопытен, но стоит мне захотеть, и я завтра же узнаю все ваши тайны.

— Попытайтесь, я разрешаю! — воскликнула она с плохо скрытой тревогой.

— Вы говорите серьезно?

— Разумеется, — сказала она, кивнув головой. — Я должна знать, возможно ли такое преступление.

— Прежде всего, сударыня, — отвечал я, указывая на ее руки, — разве эти изящные пальцы, непохожие на пальцы модистки, созданы для работы? Затем, вы называете себя госпожой Гобен, а между тем на днях, получив при мне письмо, вы сказали: «Мари, это тебе!» Мари и есть настоящая госпожа Гобен. Значит, вы скрываетесь под именем вашей домоправительницы. Сударыня! Меня вам нечего опасаться, я самый преданный друг, какого вы когда-либо встретите… Именно друг, понимаете? Я придаю этому слову его священный и трогательный смысл, столь опошленный во Франции, где словом «друг» мы часто называем врагов; этот искренний друг готов защитить вас и желает вам всяческого счастья, какого только достойна женщина, подобная вам. Как знать, не поступил ли я сознательно, невольно причинив вам боль.

— Хорошо, — сказала она, и в голосе ее звучал вызов. — Дайте волю своему любопытству и сообщите мне все, что вам удастся разузнать про меня. Я требую этого. Но… — добавила она, погрозив пальцем, — вы скажете мне также, откуда вы получите эти сведения. То скромное счастье, которым я наслаждаюсь здесь, зависит от успеха ваших попыток.

— Вы хотите сказать, что тотчас убежите отсюда…

— Немедленно! — воскликнула она. — И на край света!..

— Но вы везде окажетесь беззащитной против грубых страстей, — возразил я, перебивая ее. — Разве красоте и таланту не свойственно блистать, привлекать взоры, возбуждать вожделения и ярость? Париж — это пустыня, только без бедуинов; Париж — единственное место в мире, где можно скрыться, когда приходится жить своим трудом. Чего вы опасаетесь? Кто я такой? Просто ваш новый слуга, я дядя Гобен, вот и все. Если вам предстоит поединок, вам может пригодиться секундант.

— Все равно, узнайте, кто я такая. Я уже сказала: я требую, а теперь я прошу вас об этом, — продолжала она с тем неотразимым очарованием, каким вы, женщины, так хорошо умеете пользоваться, — добавил консул, кинув взгляд в сторону дам.

— Ну, так завтра в этот же час я скажу вам все, что мне удастся открыть, — отвечал я. — А вы меня не возненавидите? Неужели вы поступите, как другие женщины?

— А как поступают другие женщины?

— Они требуют от нас непосильных жертв, а когда мы все исполним, они начинают упрекать нас, как будто мы нанесли им оскорбление.

— Женщины правы, если их просьба показалась вам непосильной жертвой… — возразила она лукаво.

— Замените слово «жертва» словом «усилие», я тогда…

— Тогда это будет дерзость, — докончила она.

— Извините меня, — сказал я, — я и забыл, что женщина и папа непогрешимы.

— Боже мой! — молвила она после долгого молчания. — Неужели одно лишь слово может нарушить покой, купленный такой дорогой ценою, покой, которым я наслаждаюсь украдкой, как вор?

Она поднялась, заломив руки, и продолжала, не обращая на меня внимания: