О боли, горе и смерти - Марк Туллий Цицерон Страница 14

VI. – Прежде всего я скажу о неразумии большинства и о различных взглядах философов. Первый из них и по важности и по древности – сократик Аристипп без колебания объявил, что боль есть высшее зло. От него это мнение, женственно-изнеженное, унаследовал Эпикур. После него Иероним Родосский провозгласил свободу от боли высшим благом – вот каким великим злом считал он боль. Остальные же философы, кроме лишь Зенона, Аристона и Пиррона, говорили приблизительно то же, что и ты, – боль есть зло, но есть и другие, еще хуже. (16) Итак, что с порогу отвергла сама природа, сама благородная человеческая доблесть, – мысль, что боль есть худшее из зол и остается таковым даже по сравнению с позором, – такая мысль задержалась в философии на много веков. Какой долг, какая хвала, какой почет, если только он сопряжен с болью, может быть желанен для того, кто уверен, что боль – худшее из зол? Какое бесчестие, какой стыд не снесет он ради избавления от боли, которая для него – худшее из зол? Кто на свете не несчастен – и не только теперь, когда его мучат сильные боли, которые для него – худшее из зол, но даже когда он лишь предвидит, что они могут его постичь, – а кого они не могут постичь? Так и получается, что никто не может быть счастлив. (17) Метродор прямо заявляет, что счастлив лишь тот, у кого есть здоровое тело и испытанная уверенность, что оно всегда будет таким; но кому доступна такая уверенность? VII. Эпикур же говорит такое, что кажется мне вовсе смехотворным. Где-то он уверяет, что мудрец, даже если его жечь на костре или распинать на кресте – что же? – вытерпит, вынесет, не сломится? Клянусь Геркулесом, это славно, это самого Геркулеса достойно! Но нет, нашему твердому и суровому Эпикуру и этого мало: его мудрец даже в Фаларидовом быке будет твердить: «Как приятно! Как равнодушен я ко всему этому!» Приятно? Казалось бы, если не мучительно – и то хорошо! Ведь даже кто не считает боль за зло, и те обычно не говорят, будто распятие – приятно: они называют его жестоким, тяжким, мерзким, противоестественным – лишь бы не «злом». А Эпикур, который только боль и считает злом превыше всех зол, вдруг объявляет, что мудрец сочтет распятие приятным! (18) Я не требую, чтобы ты называл боль теми же словами, что и Эпикур, поклонник наслаждений; он-то, конечно, сказал бы в Фаларидовом быке то же, что и на собственной постели; но я вовсе не приписываю мудрости такой силы против боли. Терпеливо сносить – этого достаточно, чтобы мудрец выполнил свой долг; радоваться при этом – требование уже чрезмерное.

Да, конечно, боль – вещь жестокая, горькая, мучительная, противоестественная, терпеть и сносить ее трудно. (19) Взгляни на Филоктета, которому не стыдно было стенать, – он ведь видел, как сам Геркулес вопил на Эте от непереносимой боли. Ничем не могли помочь Филоктету стрелы, полученные им от Геркулеса, когда

Змеиным зубом жилы уязвленныеПо телу с ядом разнесли мучение.

И вот он восклицает, моля о помощи, мечтая о смерти:

…Увы, увы! Кто сбросит меняВ соленую зыбь с вершины скалы?Снедает меня, сокрушает духБольная, жаркая рана.

Трудно поверить, что это не зло, и к тому же немалое, заставляет его так вопить. VIII. (20) Но взглянем дальше – на самого Геркулеса, сокрушаемого раной и самою смертью снискивающего себе бессмертие! Какие стоны испускает он у Софокла в «Трахинянках»! Когда он надел тунику, которую Деянира намазала кровью кентавра, и яд уже проник в его члены, он кричит:

О, как назвать, о, как такое вынести,Что мне терпеть душой и телом выпало!Нет, ни самой Юноны гнев безжалостный,Ни злостные веленья ЕврисфеевыНе превзойдут коварства этой женщины!Она меня опутала одеждами,Безумной болью тело бередящими,Дыхание из легких вырывающими;Нет сукровицы в жилах обескровленных,Все тело иссыхает, болью скручено,Я весь отравлен тканою заразою.Не вражья длань, не от Земли рожденнаяТолпа гигантов, не в двойном обличииКентавр нанес удар мне поражающий —Не сила греков и не дикость варваровИ не свирепость дальних земножителей,Разогнанных в пути моем в кругу земном, —Нет, это мужа погубила женщина!IX. О сын, будь для отца ты сыном истинным:Любовь к отцу, низвергни жалость к матери!Схвати ее руками благочестными!Дай увидать, она иль я святей тебе!Пусть смерть отца не будет неоплакана,(21) О ком бы должен целый мир печалиться!Увы, я плачу, плачу, словно девица,Без стона выносивший все труды свои!Я обессилен, поражен и гибну я.Встань ближе, сын, запомни муку отчую,Взгляни на торс, изглоданный отравою,Взгляните все! А ты, небесный сеятель,Молю, срази меня слепящей молнией!Опять, опять нахлынуло мучение,Нахлынул жар. О, руки всепобедные,(22) О, грудь моя, плечо мое, спина моя,Ладони, под которыми Немейский лев,Скрипя зубами, испускал дыхание,О, гидру длань смирившая Лернейскую,Стада двутелых гибелью настигшая,На Эриманфе свергшая губителя,Из темного из Тартара изведшаяПса – гидры трехголовое отродие,Пронзившая дракона стоизвивного,Что стражем был при златоносном дереве,Победная в победах неиссчитанных,Ни с кем, ни с чем ту славу не делившая…

Можем ли мы презирать боль, если сам Геркулес на наших глазах страдает так нестерпимо? X. (23) Но вот перед нами Эсхил, не только поэт, но и пифагореец, как случалось нам слышать. Как переносит у него Прометей свою казнь за Лемносскую кражу?

Это там утаен от смертных огонь,И его-то похитил мудрец Прометей,И за этот обман по воле СудьбыКазнит его страшно Юпитер.

И вот какие свои казни перечисляет он, пригвожденный к склону Кавказа:

Титанов племя! О мои сокровники!Урана дети! Видите: к скале крутойПрикован! Бурной полночи страшась, морякСреди зыбей причаливает утлый челнВ безлюдье диком. Так же пригвоздил меняВ пустыне Зевс. А руку приложил Гефест.Он костылями (ремесло свирепое!)Пробил ступни. Эриний стан, угрюмый кряжЗдесь сторожу́, к мучениям приученный,(24) И в каждый третий, трижды ненавистный деньНа тяжких крыльях Зевса посланец летитИ рвет когтями тело – корм чудовищный! —И гложет печень жирную. Насытившись,И кычет зычно, и крылами бьет, и хвостЛенивый в кровь мою макает черную.И вновь обглоданная печень вырастет,И к корму вновь голодный прилетает гость:Питаю сам своих мучений сторожа,А он меня поит бессмертной горечью.Цепями Зевса скован, не могу врагаКрылатого от горькой отогнать груди.(25) Себе я сам стал тошен. Боль измаяла.Хочу я смерти: смерть освободит от мук,Но гибель отгоняет от меня Кронид,И к телу липнут сгустки крови мерзостной,Старинной, за столетия свернувшейся.И в зное солнца тает кровь, и каплямиНа древний камень гор Кавказских капает [3].

Трудно не признать, что перед нами несчастный человек; а если он несчастен, стало быть, боль – это зло.