Преступление и наказание - Федор Достоевский Страница 15

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами,задыхаясь, и приподнялся в ужасе.

– Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь поддеревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мненачинается: такой безобразный сон!

Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Онположил локти на колена и подпер обеими руками голову.

– Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самомделе возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить влипкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весьзалитый кровью… с топором… Господи, неужели?

Он дрожал как лист, говоря это.

– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и какбы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж ядо сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу,ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж яеще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, чтоэто подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и вужас бросило…

– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нетникаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц,ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно нерешусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…

Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как быдивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза егогорели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как былегче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее еготак долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, –покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»

Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, наяркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже неощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц,вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, отколдовства, обаяния, от наваждения!

Впоследствии, когда он припоминал это время и все, чтослучилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту зачертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности,и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-топредопределением судьбы его. Именно: он никак не мог понять и объяснить себе,почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратитьсядомой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, накоторую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенноненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня улиц,по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная,такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайнаявстреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь ктакому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа ик таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча,произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?Точно тут нарочно поджидала его!

Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Всеторговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведенияили снимали и прибирали свой товар и расходились по домам, равно как и ихпокупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домовСенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякогосорта промышленников и лохмотников. Раскольников преимущественно любил этиместа, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу.Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можнобыло ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя. У самого К—ногопереулка, на углу, мещанин и баба, жена его, торговали с двух столов товаром:нитками, тесемками, платками ситцевыми и т. п. Они тоже поднимались домой, нозамешкались, разговаривая с подошедшею знакомой. Знакомая эта была ЛизаветаИвановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самойстарухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчерабыл Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу… Он давноуже знал все про эту Лизавету, и даже та его знала немного. Это была высокая,неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшаяв полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшаяперед ней и терпевшая от нее даже побои. Она стояла в раздумье с узлом передмещанином и бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаромтолковали. Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение,похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не былоничего изумительного.

– Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, – громкоговорил мещанин. – Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.

– Завтра? – протяжно и задумчиво сказала Лизавета, как будтоне решаясь.

– Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! –затараторила жена торговца, бойкая бабенка. – Посмотрю я на вас, совсем-то выкак ребенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волювзяла.

– Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, –перебил муж, – вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно деловыгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.

– Аль зайти?

– В семом часу, завтра; и от тех прибудут-с, самолично ипорешите-с.

– И самоварчик поставим, – прибавила жена.

– Хорошо, приду, – проговорила Лизавета, все еще раздумывая,и медленно стала с места трогаться.

Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходилтихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальноеизумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спинеего. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра,ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной еесожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часоввечера, останется дома одна.

До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошелк себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мограссуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более нисвободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.

Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждатьудобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное наболее очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялсявдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, сбольшею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов иразыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которуюготовится покушение, будет дома одна-одинехонька.