Золотоискатель - Жан-Мари Гюстав Леклезио Страница 16

Мы стоим втроем на веранде, прижавшись друг к другу, и смотрим, смотрим в сад и на небо, где снова собираются черные тучи. И опять эта тишина — странная, угрожающая тишина — нависает над окружающей нас долиной, словно мы одни на целом свете. Хижина Кука пуста. Он еще утром уехал с женой в Ривьер-Нуар. В полях — ни крика, ни скрипа повозки.

Тишина проникает в нас, в самую глубину наших тел, мертвая, угрожающая тишина, которой мне никогда не забыть. На деревьях ни птиц, ни насекомых, даже шума ветра в иглах казуарин — и того нет. Тишина победила все звуки, она поглотила их, и все вокруг нас пусто и мертво. Мы стоим неподвижно на веранде. Я дрожу в промокшей одежде. Когда мы заговариваем, наши голоса странно отдаются вдалеке, и слова тотчас уходят в небытие.

А потом на долину обрушивается рев урагана — будто стадо бежит через плантации и заросли, — и я слышу ужасающе близкий шум моря. Мы стоим остолбенев на веранде, и к горлу подкатывает тошнота, потому что я понимаю: ураган еще не кончился. Мы были в самом центре циклона, где всегда спокойно и тихо. А теперь я слышу, как с моря, с юга, грозной поступью разъяренного зверя, крушащего все на своем пути, надвигается ветер.

На этот раз нет никакой стены дождя — только ветер. Я вижу, как заволновались вдали деревья, как клубами дыма несутся по небу тучи — черные как сажа, с фиолетовым отливом. Небо — это самое страшное. Оно стремительно меняется, то раскрываясь, то смыкаясь вновь, и мне кажется, что я куда-то качусь, падаю.

«Быстрее, дети, быстрее!» — это Мам наконец обрела дар речи. Голос ее охрип. Но ей удается разрушить чары, оторвать нас от гипнотического зрелища — гибели небес. Она тащит нас, толкает внутрь дома, в столовую с закрытыми ставнями, закрывает на крючки двери. Дом погружен в сумрак. Мы словно в трюме корабля — слушаем приближение ветра. Несмотря на жару и духоту, я дрожу от холода, от страха. Мам замечает это и идет в спальню за одеялом. Пока она ходит, ветер лавиной налетает на дом. Лора прижимается ко мне, и мы слушаем, как стонут доски. Сломанные ветки бьются в стены, камни колотят в ставни и двери.

Сквозь щели в ставнях мы видим, как меркнет в одно мгновение дневной свет, и я понимаю, что землю снова накрыли тучи. Затем с неба обрушивается вода, хлещет по стенам веранды, затекает под дверь, в окна, растекается по полу вокруг нас темными кровавыми ручьями. Лора смотрит, как вода обступает нас, течет вокруг большого стола и стульев. Возвращается Мам, ее взгляд так пугает меня, что я хватаю у нее из рук одеяло и пытаюсь заткнуть им щель под дверью, но вода сразу пропитывает его и снова течет внутрь. Снаружи оглушительно воет ветер, зловеще потрескивают балки, гремят сорванные с крыши листы жести. Дождь заливает чердак, и я думаю о наших газетах, о книгах, обо всем, что мы так любим и чему суждено погибнуть. Разнеся в прах слуховые окна, ветер с воем гуляет по чердаку, крушит мебель. С ужасающим грохотом он вырывает с корнем дерево, и то, врезавшись в южный фасад дома, вспарывает его, как брюхо. Мы слышим треск рухнувшей веранды. И в тот самый миг, как огромная ветвь пробивает одно из окон, Мам увлекает нас прочь из столовой.

Разъяренным невидимым зверем ветер врывается сквозь пролом, и на какой-то миг мне кажется, что само небо ринулось на наш дом, чтобы раздавить его. Я слышу грохот опрокинутой мебели, звон разбитых стекол. Мам тащит нас, не знаю как, на другую сторону дома. Мы укрываемся в отцовском кабинете и сидим, прижавшись к стене, на которой висят карты острова Родригес и звездного неба. Ставни закрыты, но ветер разбил стекла и вода заливает паркет, письменный стол, книги и бумаги отца. Лора неловко пробует сложить какие-то бумаги, но у нее ничего не получается, и она снова садится на пол. Сквозь щели в ставнях видно небо, такое темное, что кажется, будто настала ночь. Ветер вихрем кружит вокруг дома, бьется о горную преграду. И этот бесконечный треск ломающихся деревьев вокруг!

«Помолимся», — говорит Мам. Она закрывает лицо ладонями. У Лоры лицо бледное-бледное. Она не мигая смотрит в сторону окна, а я пытаюсь думать об архангеле Гаврииле. Я всегда думаю о нем, когда мне страшно. Он большой, весь окутан светом, в руке у него меч. Разве он мог обречь нас на гибель, бросить одних, на растерзание морю и небу? Свет продолжает угасать. Ветер хрипит, воет, и я чувствую, как дрожат стены нашего дома. От веранды отлетают целые куски, с крыши сорвана вся жесть. В окна, словно комья травы, бьются обломанные ветви. Мам прижимает нас к себе. Она тоже больше не молится, только смотрит страшными, остановившимися глазами, а мы вздрагиваем при каждом завывании ветра. Я ни о чем не думаю, я не могу вымолвить ни слова. Но даже если бы я захотел сказать что-нибудь, Мам и Лора все равно не услышали бы меня в этом грохоте: словно земля разрывается до самой своей сердцевины, словно на нас медленно, но неуклонно низвергается огромная волна.

Это длится долго, и мы всё падаем, падаем сквозь разодранное небо, сквозь разверзшуюся землю. Я слышу море — таким я еще никогда его не слышал. Перемахнув через коралловый барьер, оно вошло в устья рек и взбирается по ним, толкая перед собой выходящие из берегов потоки. Я различаю его рокот в вое ветра и не могу пошевелиться: все кончено, мы погибли. Лора, прижавшись к Мам, молча закрывает ладонями уши. Мам не отрываясь смотрит широко раскрытыми глазами в темное пространство окна, словно пытается взглядом остановить разбушевавшуюся стихию. Наш бедный дом дрожит от основания до крыши. Часть ее, над южным фасадом, сорвана напрочь, и теперь потоки воды и ветер добивают развороченные комнаты. Деревянная стенка кабинета тоже трещит. Только что, сквозь пробитую сломанным деревом дыру в стене, я видел, как хижина кэптена, словно детская игрушка, взмыла в воздух. И еще, как живая изгородь из бамбука вдруг нагнулась до самой земли, как будто придавленная невидимой рукой. Я слышу, как где-то вдали ветер бьется о горную стену и его громовые раскаты сливаются с ревом взбирающегося по рекам разъяренного моря.

Когда я понял, что ветер стихает? Не знаю. Еще до того, как стих шум моря и треск ломающихся деревьев, меня словно что-то отпустило внутри. Я вздохнул, обруч, стиснувший виски, разжался.

Потом ветер улегся — сразу, вдруг, и снова вокруг нас наступило великое безмолвие. Повсюду слышалось журчанье воды: на крыше, на деревьях и даже в доме — тысячи бегущих ручейков. Трещал бамбук. Понемногу стал возвращаться свет — мягкий, теплый свет ранних сумерек. Мам раскрыла ставни. Прижавшись друг к другу, не смея шевельнуться, мы стояли у окна и наблюдали, как из туч проступают очертания гор — словно давние хорошие знакомые.

И в этот самый момент Мам расплакалась, потому что силы ее были на исходе и, когда все успокоилось, мужество вдруг оставило ее. Мы с Лорой тоже заревели, я хорошо помню это; думаю, я никогда так не плакал. А потом мы все легли прямо на пол и уснули, от холода тесно прижавшись друг к другу.

Нас разбудил на рассвете голос отца. Он вернулся ночью? Помню его осунувшееся лицо, испачканную грязью одежду. Он рассказывает, как в разгар урагана выпрыгнул из экипажа и бросился ничком в придорожную канаву. Буря промчалась прямо над ним, унесла неведомо куда повозку вместе с лошадью. Он видел удивительные вещи — выброшенные на сушу лодки, часть которых повисла на баньянах. Вздувшееся море, устремившееся в устья рек и затопившее селенья по берегам вместе с жителями. Но главное — ветер, ветер, сносивший все на своем пути, срывавший крыши с домов, разбивавший вдребезги трубы сахароварен, сметавший строения, ветер, который разрушил половину Порт-Луи. Когда отцу удалось выбраться из канавы, он спрятался на ночь в негритянской лачуге неподалеку от Медины, потому что все дороги были затоплены. На рассвете один индус отвез его в своей повозке к имению Тамарен, а чтобы добраться до Букана, отцу пришлось перейти реку вброд, по грудь в воде. Еще он рассказывает о барометре. Отец был в конторе на Рампар-стрит, когда барометр вдруг упал. Это было нечто невероятное, жуткое, говорит он. Никогда в жизни он не видел, чтобы барометр падал так стремительно и до такой низкой отметки. Как это? Что такого страшного можно увидеть в ртутном столбике? Я не понимаю, но голос отца, рассказывающего об этом ужасе, до сих пор стоит у меня в ушах — я никогда его не забуду.