Труженики моря - Виктор Гюго Страница 16

У Дерюшетты была именно такая улыбка. Скажем больше: девушка сама являлась воплощенной улыбкой. Есть вещь, более характерная для нас, чем наше лицо. Это его выражение. Еще более, чем выражение лица, каждого человека раскрывает его улыбка. Дерюшетта с улыбкой на лице – такова была подлинная Дерюшетта.

Женщины и девушки островов Ламаншского архипелага известны своей цветущей, чистой красотой. В них сочетается саксонская белизна и нормандская свежесть; у них розовые щеки и голубые глаза. Этим глазам не хватает блеска: его убивает английское воспитание. Если бы их светлый взор обрел когда-нибудь глубокий блеск глаз парижских женщин, они стали бы неотразимы; но, к счастью, Париж не коснулся этих женщин. Дерюшетта не была парижанкой, однако и гернзейкой ее нельзя было назвать: она родилась в порту Сен-Пьер, но ее растил господин Летьерри. Он старался воспитать ее так, чтобы она была обворожительной; это ему удалось.

У Дерюшетты был холодный, однако в то же время бессознательно задорный взгляд. Она, быть может, даже не понимала значения слова «любовь», но между тем охотно кружила головы мужчинам. Правда, делала это без дурного умысла. Она не мечтала о замужестве. Один старик, эмигрант, поселившийся в Сен-Сампсоне, говорил о ней: «Эта малютка кокетничает вполне бескорыстно».

У Дерюшетты были самые маленькие, самые прелестные ручки на свете и такие же ножки. «Четыре мушиные лапки» – так называл их господин Летьерри. Все ее существо было проникнуто кротостью и добротой. Из родных у нее был только господин Летьерри, ее дядя. Таланты девушки заключались в умении петь несколько песенок, ее образование – в красоте, ум – в невинности, сердце – в неведении. Она отличалась ленивой грацией креолки, но иногда бывала живой и подвижной. Жизнерадостная как ребенок, она порой становилась меланхоличной; туалеты ее казались элегантными, но слегка вызывающими; круглый год девушка носила шляпы с цветами. У нее был чистый лоб, гибкая, нежная шея, каштановые волосы, белая, летом слегка веснушчатая кожа, полные, сочные губы, на которых играла обольстительная и опасная улыбка. Такова была Дерюшетта.

Порой, по вечерам, после захода солнца, в час, когда ночь окутывает море, а сумерки придают волнам зловещие очертания, можно было увидеть, как к Сен-Сампсону подходит, покачиваясь на пенящихся валах, какая-то бесформенная масса, гигантский силуэт некого свистящего и шипящего предмета, чудовище, ревущее словно зверь и дымящее будто вулкан. Чудовище вздымало пену, окутывалось туманом и приближалось к городу, грозно хлопая плавниками. Из его пасти вырывалось пламя.

Такова была Дюранда.

Пароход в водах Ламанша в 182… – необычайное новшество. Все нормандское побережье в течение долгого времени было взволновано этим событием. Сейчас десять – двенадцать пароходов, курсирующих на горизонте, не привлекают уже ничьих взоров; разве только специалист бросит быстрый взгляд, оценивая, какого цвета дым валит из труб, для того чтобы определить, каким углем топят на судне котел – уэльским или ньюкэстльским. Никому нет до них дела. Пароход пришел – добро пожаловать, отчаливает – счастливого пути.

В первой четверти века к этим чудовищам относились не так спокойно. Жители Ламаншского архипелага весьма недружелюбно встречали шум колес и дым пароходных труб. На этих пуританских островах, где осуждали английскую королеву за то, что она нарушила библейскую заповедь, разрешившись от бремени под хлороформом («И будешь ты в муках рождать детей своих»), пароход сразу же окрестили «кораблем дьявола». Добродушным рыбакам, прежде католикам, а теперь – кальвинистам, но всегда одинаково набожным, пароход казался плавучим адом. Один из проповедников выступил с проповедью на тему о том, можно ли заставлять работать вместе огонь и воду, если Господь отделил их друг от друга. Разве это чудовище из огня и железа не напоминало Левиафана? Не означало ли это, что хаос воссоздан человеческими руками?

Безумная идея, грубое заблуждение, абсурд – таков был приговор Академии наук в начале века, когда Наполеон задумал построить судно, движимое паровой машиной. Простительно поэтому, что рыбаки из Сен-Сампсона в научном плане оказались не более передовыми, чем парижские ученые, а в отношении религиозных заблуждений маленький остров Гернзей не стал более просвещенным, чем такой огромный материк, как Америка.

В 1807 году был сооружен первый пароход Фультона. Его построили под наблюдением Ливингстона, на нем находилась паровая машина Уатта, присланная из Англии. 17 августа этот пароход совершил свой первый рейс из Нью-Йорка в Альбани; на нем, кроме экипажа, находились два француза – Андре Мишо и еще один. Во всех церквах в адрес этого изобретения раздавались проклятия проповедников; они доказывали, что цифра семнадцать является суммой двух цифр: десяти (десять слуг сатаны) и семи (семь голов апокалиптического зверя).

Ученые отвергали паровое судно как вещь невозможную; служители церкви восставали против него как против исчадия ада. Наука вынесла ему осуждение, религия – проклятие. Фультона считали посланником Люцифера. Простые жители побережий были встревожены этим новшеством. С точки зрения религии вода и огонь в природе разлучены. Так повелел Господь. Нельзя разделять то, что Бог слил воедино; нельзя соединять то, что он разделил. Точка зрения крестьян была проще: «Смотреть на этот корабль страшно».

Нужно было быть господином Летьерри для того, чтобы решиться в то время построить пароход на Гернзее. Лишь Летьерри мог задумать дело подобного рода, как свободный мыслитель, и выполнить его, как смелый моряк. Француз в нем породил эту идею; англичанин ее исполнил.

Каким образом – будет видно.

Приблизительно за сорок лет до того, как происходили описываемые нами события, в одном из предместий Парижа, к городской стене прилепился подозрительный дом. Он стоял совершенно отдельно и мог, в случае надобности, служить местом любых преступлений. Там с женой и ребенком жил обыватель, превратившийся в преступника, бывший писец прокуратуры, ставший профессиональным вором и впоследствии оказавшийся на скамье подсудимых. Звали его Рантен. В их жилище, на комоде, стояли две расписные фарфоровые чашки. На одной из них золотыми буквами было написано: «В память о дружбе», на другой: «В знак уважения».

Ребенок рос в этой трущобе, с первых дней сталкиваясь с преступлением. Так как родители были выходцами из буржуазной среды, мальчик учился читать; его воспитывали как могли. Мать, бледная, одетая в лохмотья, по сохранившейся привычке старалась привить своему сыну «хорошие манеры», учила его читать по складам и зачастую прерывала это занятие для того, чтобы помочь мужу в каком-нибудь темном деле либо предложить прохожему свое тело. А ребенок в это время задумчиво сидел перед покинутой раскрытой Библией.

В один прекрасный день родители, арестованные где-то на месте преступления, исчезли. С ними исчез и мальчик.

Скитаясь по свету, Летьерри однажды встретил такого же искателя приключений, как он сам, спас его от какой-то беды, привязался к нему, взял с собой, привез на Гернзей, обнаружил в нем способности моряка и сделал своим компаньоном. Им оказался выросший сын Рантенов.