У фонтанов желания - Анри де Монтерлан Страница 17

Мадам,

Я не совсем понял, чего вы от меня хотите. Вам хочется, чтобы я по своей воле отказался от обоюдных обязательств касательно издания «Неисцелимого?» Я этого не сделаю, а почему, объяснять не стану: прошу меня извинить, но голова у меня сейчас полна другим.

Или же, напротив, вы ставите меня в известность, что отказываетесь печатать мою книжку? В этом случае попрошу выслать мне рукопись по адресу: город Тунис, улица Сиди Замуль, дворец Баккуш. Я слишком беспечный человек, чтобы требовать от издательства Икс соблюдения взятых им на себя обязательств, в частности, тех, о которых говорится в письме от 27 сентября 1926 года.

Прошу вас, мадам Икс, а также месье Икса, принять мои уверения в самых теплых чувствах.

Несколько дней спустя мне выслали рукопись, не сопроводив ее даже коротенькой запиской.

Позднее «Неисцелимое» вышло в улучшенном оформлении, ограниченным тиражом, у издателя М.П. Тремуа.

Большой дом, где ваша семья и вы сами прожили почти двадцать лет. Здесь вы помните себя ребенком, молодым человеком, мужчиной. А потом смерть закрыла одну за другой все комнаты. И теперь вам тоже пора уходить.

В глубине сада каждый день, с утра до вечера, горит огонь.

Брошу в огонь эти письма. Сколько из них достигли своей цели, сколько из них стоили того, чтобы написать и прочесть их? Быть может, одно на десяток.

Брошу в огонь фотографии этих мужчин и женщин, ведь я не помню о них ничего, даже их имен. Никому теперь не интересны эти лица, хотя когда-то их осыпали поцелуями. Придет день — и кто-то из моих близких бросит в огонь мое изображение. Все это в порядке вещей.

Вот завиток волос, вот засушенный цветок: они принадлежали тем, кому я отдал все, что только один человек может отдать другому, а как я рисковал ради этих людей… ладно, не будем об этом. Это было вчера. Сегодня, встречаясь с ними, я смотрю в сторону, чтобы избежать общения: я не чувствую к ним враждебности, просто нам нечего сказать друг другу. Брошу в огонь эти реликвии: они умерли еще до того, как обратиться в пепел. Мгновение спустя я жадно сжимаю в руке другую прядь волос, другой засушенный цветок: они принадлежат существу, что пока еще мне дорого. Я сжимаю их, зная, что однажды и они полетят в огонь.

Да, я совершаю самое настоящее убийство. Я решил, что вещи, когда они отжили свое, должны исчезнуть, уступить место другим. Создатель, или природа, точно так же поступает с людьми. И огонь, горящий в моем саду, не дает мне возроптать против этого.

* * *

Я ожидал, что меня охватит меланхолия. Но нет: я испытываю мрачное упоение человека, который, предаваясь разрушению, точно скидывает с плеч лишнюю одежду. Схватив изящную фарфоровую вазу и обнаружив, что у нее щербатый край, я ощущаю удовольствие, ибо теперь могу с полным основанием ее выбросить. Подобное удовольствие ощущает атлет, избавляющийся от лишнего жира, писатель, оставляющий в абзаце пять строк из пятнадцати, аскет, отрекающийся от благ мирских. Смерть ему, этому необъятному вороху бесполезного хлама, обожаемого женщинами, — вечно они, как собаки, тащат в дом все подряд: мнимую роскошь, мнимую красоту, мнимый комфорт, мнимую пользу! Душа в своем стремлении к свободе натыкается на этот хлам, увязает в нем, покрывается пылью. Любая вещь, словно цепь, удерживает нас на месте. Уничтожить ее значит сбросить балласт: становишься чище, легче, и сразу готов взбираться на вершину. Эти тяжести, как и почести, придавливают вас к земле. Две трети того, чем ты владеешь, надо раздать другим, либо уничтожить, либо перепродать.

— Но сколько я на этом потеряю!

Нисколько не потеряешь. Ты заплатишь за свою свободу. А за свободу ничего не жалко.

Тоска по незаполненному пространству, счастливая нищета человека, всегда готового сняться с якоря. Это пространство заполнится моим будущим. Разрушая, я созидаю. Статуя родится из куска мрамора, от которого отсекают все лишнее. «У меня ничего нет»: сами эти слова неудержимо влекут вперед! И с необычайной ясностью осознаешь: философы и аскеты поступали подобно гулякам, бегущим на праздник, — они стремились к тому, в чем для них воплощалось счастье. Когда им говорили: это вас призывает добродетель, им бы следовало поправить — это прихоть призывает нас.

Пусть меня окружают лишь предметы первой необходимости. Идеальный домашний очаг есть тот, о коем вы, узнав, что за время вашей отлучки его разграбили и сожгли, что от него ничего не осталось, — о коем вы, секунду подумав, скажете: «Как жаль», а затем ваши мысли устремятся в другую сторону. Кто живет ради поэзии, ради наслаждения, ради своего внутреннего мира, тому достаточно монашеской кельи или голой, как больничная палата, комнатушки, чтобы обрести максимум комфорта и вдохновения: белые начинают и выигрывают. «Находясь на вершине могущества, калиф Омар ночевал среди бродяг, на ступенях своего дворца». О великий калиф, я благоговейно целую тебя в плечо!

Мудрецы и мистики твердили нам это во все времена. Чтобы любить истину, надо отрешиться от всего житейского. Чтобы любить Бога, надо отрешиться от всего житейского. Однако и в возвышенный миг любви мы, люди, тоже отрешаемся от всего житейского, удаляемся от привычного берега, словно лодка в открытом море.

Пусть отягощенные цепями невольники тоскуют о разоренном отцовском гнезде. А я повинуюсь себе, повинуюсь божеству, которое живет во мне и говорит: «Ты бросишь отца и мать твоих и последуешь за мной, бросишь все, что отец и мать сберегли для тебя». Что это будет за облегчение — видеть, как торгаши щупают своими грязными лапами картины, мебель и прочую тяжеловесную мерзость, а наблюдающий за ними оценщик спрашивает сам себя: «Что же это я продаю?» А на вырученные деньги надо будет купить цветов, ведь завтра они уже завянут.

* * *

Все, что вмещал в себя этот дом, начиная с моих записей и кончая керосиновыми лампами в погребе, в конечном итоге служило лишь одной цели: приблизить, приманить счастье, — но из чего состояло это счастье? Из повторяющихся наслаждений, которые издали кажутся единым целым. Я прошу прощения у расхожего афоризма, согласно коему наслаждение есть враг счастья.

Говорят, кто предается наслаждению, хочет забыться. На самом деле все наоборот. Наслаждение — единственная в мире истина, поэтому предаваться чему-то иному значит избегать истины, а стало быть, искать забвения.

На последней странице томика Омара Хайяма, где поэт восхваляет наслаждение и провозглашает, что помимо наслаждения на свете нет ничего, Баррес написал: книга небытия. Красиво сказано, и все же отдает банальностью. Если в нашей жизни выдался хоть один час жгучего наслаждения, значит, небытия не существует. Ежели Творец вселенной нуждается в нашем прощении, мы должны простить его, потому что в этой вселенной он отвел место наслаждению.

— Но ведь сказано: «Все произошло из праха, и все обратится в прах».