Антихрист - Фридрих Ницше Страница 18

56

Напоследок важно, ради чего лгут. Христианство не ведает «священных» целей — таково моё возражение против его средств. Сплошь дурные цели — клеветать на жизнь, отравлять и отрицать её, презирать тело, унижать и оскоплять человека понятием «греха». Раз так, все средства дурны. — Законы Ману я читаю с противоположным чувством — несравненно более духовная, высоко стоящая книга! И упоминать её на одном дыхании с Библией — грех против духа. Сразу догадываешься: за нею, в ней настоящая философия, а не дурно пахнущий раввинско-суеверный иудаин {63}; даже самому избалованному психологу она задаёт задачки. Не забыть о главном — о фундаментальном отличии от любой библии: благодаря законам Ману рука благородных сословий, философов и воинов, подъята над чернью, во всём — аристократические ценности, ощущение совершенства, Да, обращённое к жизни, торжествующее чувство благополучия, внутреннего и внешнего… Вся книга залита солнцем. — Здесь серьёзно и доверительно, с почтением и любовью обсуждаются вещи, на которые христианство изливает свою бездонную гнусность, — зачатие, женщины, брак. А можно ли давать в руки женщинам и детям книгу с такими подлыми словами: «во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа, — ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» {64}. И вправе ли кто-либо быть христианином, если самому возникновению человека понятием immaculata conceptio [29]придан христианский, то есть грязный, смысл?.. Не знаю другой книги, где бы о женщине говорились столь чуткие и добрые слова, как закон Ману, — эти седобородые святые старики умели учтиво обращаться с женщинами. Так, в одном месте говорится: «Уста женщины, грудь девицы, молитва ребёнка, дым жертвы вечно чисты». А в другом: «Ничего нет чище света солнца, тени коровы, воздуха, воды, огня и дыхания девушки». И, наконец, последнее — быть может, тоже святая ложь: «Все отверстия тела выше пупка чисты, ниже — нечисты. Только у девушки всё тело чисто». {65}

Застигаешь in flagranti [30]всю несвятость средств христианства, — стоит только сопоставить христианские цели и цели законов Ману, стоит только ярким светом осветить их противоположность. Критик христианства неизбежно выявит всю его презренность. — Законы Ману возникали, как любой порядочный свод законов, — они обобщали опыт, уроки, практическую мораль веков, подводили черту подо всем этим, не создавали ничего нового. Вот предпосылка кодификации — все понимают, что способы доставить авторитет истине, добытой временем и доставшейся дорогой ценою, решительно отличны от тех, с помощью которых истина доказывается. Кодекс законов не толкует о пользе законов, о причинах их установления и не занимается казуистикой из предыстории — вот тогда-то он утратил бы императивный тон («ты обязан!»), главное условие послушания. В этом вся проблема. — В определённый момент развития народа один из слоёв его — самый осмотрительный, то есть смотрящий вперёд и оглядывающийся назад, объявляет завершённым круг опыта — опыта, в согласии с которым до́лжно, а стало быть, и можно жить. Цель в том, чтобы по возможности полно, без потерь, собрать урожай экспериментов и опыта — дурного, отрицательного. Значит, прежде всего надо воспрепятствовать тому, чтобы длилось экспериментирование, чтобы ценности оставались в прежнем подвижном состоянии, чтобы продолжались исследование, критика, отбор их in infinitum [31]. Против того воздвигают двойную стену — сначала откровение: утверждают, что разум этих законов будто бы не человеческой природы, что их будто бы отнюдь не искали и не находили лишь постепенно и путём ошибок, но что они — божественного происхождения и явились на землю все сразу и во всём совершенстве, без всякой истории, как чудо, как небесный дар… И другая стена — традиция: утверждают, что закон существовал с незапамятных времён, так что сомневаться в нём — неблагочестиво, преступно по отношению к предкам. Авторитет закона обосновывают такими положениями: бог дал, предки жили по закону. — Высшее благоразумие такой процедуры заключается в следующем намерении: постепенно, шаг за шагом, отдалять, оттеснять сознание от жизни — от жизни правильной, понятой как правильная (то есть доказанной на основании колоссального и придирчиво процеженного опыта), так, чтобы достигался полный автоматизм инстинкта, — а это предпосылка любого мастерства, любого совершенства в искусстве жить. Составлять кодекс, подобный законам Ману, — значит признавать за народом право сделаться мастером и обрести совершенство — признавать его притязания на высочайшее искусство жить. Для этого жизнь должна перестать быть сознательной — цель всякой святой лжи. — Кастовая иерархия (высший, над всем царящий закон) лишь освящает порядок природы, первостепенный естественный закон, над которым не властны ни произвол, ни какая-нибудь «современная идея». Во всяком здоровом обществе различаются и обусловливают друг друга три типа с разными в физиологическом смысле тяготениями центров тяжести — у каждого своя гигиена, своя сфера труда, своё особое мастерство и чувство совершенства. Не Ману, а природа разделяет людей духовных по преимуществу, людей по преимуществу мышечных, с сильным темпераментом и, наконец, третьих, не выдающихся ни в одном, ни в другом, посредственных. Третьи — большое число, а первые и вторые — элита. Высшая каста — назову их «теми, кого всех меньше», — будучи совершенной, обладает и преимущественными правами тех, кого меньше всех, — среди этих прав привилегия воплощать на Земле счастье, красоту и благо. Лишь наиболее духовным разрешена красота, разрешено прекрасное: лишь у них доброта не слабость. Pulchrum est paucorum hominum [32] {66}: благое — это привилегия. Зато дурные манеры или пессимистический взгляд (глаз, всё безобразящий) никому не воспрещены так, как им, — не говоря уж о возмущении тем, как вообще выглядят вещи в этом мире. Возмущаться — привилегия чандалы; тоже и пессимизм. «Мир совершенен — так говорит инстинкт самых духовных, инстинкт Да, — само несовершенство, всё, что ниже нас, дистанция, пафос дистанции, даже чандала — всё это тоже часть совершенства». Наиболее духовные — а они самые крепкие — обретают своё счастье в том, что грозило бы погибелью другим, — в лабиринте, в жестокости по отношению к себе и другим, в эксперименте; самообуздание им в радость; аскетизм становится в них природой, потребностью, инстинктом. Тяжесть задач — их привилегия, играть тяжестями, которые раздавят других, для них отдых… Познание — одна из форм аскетизма. — Нет более почтенной породы людей, но нет и более радостной и милой, — одно не исключает другого. Они господствуют не потому, что хотят, а потому, что они — господа; они не вольны быть вторыми. — Вторые — это стражи права, устроители безопасности и порядка, это благородные воины, это прежде всего царь — высшая формула воина, судии, блюстителя закона. Вторые — исполнители, ближние самых духовных, берущие на себя всё грубо-материальное в трудах правления, — их дружина, их правая рука, их ученики и последователи. — И во всём, повторим, нет ничего произвольного, ничего надуманного, искусственного; всё иное — искусственная постройка, а тогда растоптана природа… Порядок каст, иерархия, лишь формулирует высший закон самой жизни; различать три типа необходимо для того, чтобы поддерживать жизнь общества, обеспечивать существование более высоких и наивысших типов человека: неравенство прав — первое условие для того, чтобы существовали права. — Право — значит преимущественное право, привилегия. У всякого своё бытие — и свои преимущественные права. Не будем недооценивать права посредственностей. Чем выше, тем тяжелее жить, — холод усиливается, возрастает ответственность. Высокая культура всегда строится как пирамида: основание широко, предпосылка целого — консолидированная, крепкая и здоровая посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, бо́льшая часть искусств, короче, вся совокупность профессиональной деятельности, — всё это сочетается лишь со средним уровнем умений и желаний; все подобные занятия были бы неуместны для человека исключительного, — необходимый для них инстинкт противоречил бы и аристократизму, и анархизму. Что ты общественно полезен, что ты и функция и колёсико, предопределено природой: не общество, а то счастье, на какое только и способно подавляющее большинство людей, превращает посредственность в разумную машину. Для посредственности быть посредственностью счастье; быть мастером в чём-то одном, быть специалистом — к этому влечёт природный инстинкт. Совершенно недостойно сколько-нибудь глубокого ума видеть в посредственности как таковой некий упрёк. Посредственность сама по себе есть первое условие того, чтобы существовали исключения, — посредственностью обусловлена культура в её высоком развитии. Исключительный человек более чутко и нежно обходится с посредственными, нежели с собой и себе подобными, и это не просто деликатность, — это долг… Кого больше всего ненавижу я среди нынешней черни? Социалистическое отребье, апостолов чандалы, — они подрывают инстинкт рабочего с его малым бытием, с его радостями, с его способностью довольствоваться немногим, они распаляют в нём зависть, учат мщению… Не в неравенстве прав бесправие, а в претензиях на «равные» права… Что дурно? Но я уже сказал: дурно всё, что идёт от зависти, слабости, мстительности. — Анархист и христианин — одного поля ягода…