Обещание - Стефан Цвейг Страница 2

Однако вскоре непредвиденные обстоятельства не оставили ему выбора. Болезнь тайного советника многократно усилилась, и тот вынужден был долгое время лежать в постели, не в состоянии связаться со своей конторой даже по телефону. Потому личный секретарь стал абсолютной необходимостью, и молодой человек уже не смог уклониться от нового приглашения в компаньоны. Переезд, видит Бог, дался ему нелегко: он очень хорошо помнил тот день, когда впервые позвонил в дверь благородного, немного старомодного особняка на улице Бокенгеймер-Ландштрассе. Чтобы явно не выдавать свою нужду, накануне вечером он второпях купил новое белье, сносный костюм черного цвета и новую пару обуви. На это ушли все скромные сбережения — на его скудное жалованье жили в затерянном провинциальном городке мать и две сестры. К тому же он нанял слугу, который донес до дома его сундук с пожитками, столь ненавистный из-за множества связанных с ним воспоминаний. У него перехватило дыхание от неловкости, когда лакей в белых перчатках чинно отворил перед ним дверь, а из передней пахнуло удушливой, пресыщенной атмосферой богатства. Уже внизу его встречали мягкие ковры, заглушавшие шаг, и развешанные всюду гобелены, которые вынуждали посетителя устремить восторженный взор наверх; в передней были резные двери с тяжелыми бронзовыми ручками, к которым совершенно точно никогда не прикасалась хозяйская рука, — эти двери распахивал склонившийся в поклоне, вышколенный слуга. Вся эта роскошь одновременно оглушала его и вызывала отвращение. И когда лакей показал ему комнату для гостей с тремя окнами, отведенную специально для нового секретаря, он с невероятной остротой почувствовал себя чужаком и непрошеным гостем. Неужели ему, еще вчера ютившемуся на пятом этаже в продуваемой всеми ветрами каморке с деревянной кроватью и жестяным умывальником, теперь предстояло жить здесь, где каждый предмет кричал о роскоши и богатстве и с насмешкой взирал на человека, которого лишь терпели в этом доме? Все, что он принес с собой, включая его самого, сделалось жалким и маленьким в большой, пронизанной светом комнате. Единственный костюм, словно висельник, покачивался в широком, вместительном шкафу, немногочисленные умывальные принадлежности и старенький бритвенный прибор казались на большом умывальном столе, отделанном мраморной плиткой, мусором или забытым инструментом полировщика. Он машинально спрятал свой тяжелый, топорный сундук под нарядное покрывало, завидуя его возможности забиться в укромное место и спрятаться ото всех, сам же он ощущал себя застигнутым врасплох взломщиком, которого заперли в этой комнате. Напрасно пытался он прогнать постыдное и досадное чувство собственной ничтожности, уговаривая себя тем, что его пригласили, что в нем нуждались. Роскошная обстановка снова и снова сводила все его доводы на нет, он опять видел себя поверженным, маленьким и согбенным под гнетом чванного, хвастливого мира денег, мира, где человека покупают и одалживают, как мебель, лишают собственного я. В этот момент в дверь тихо постучал лакей и с застывшим выражением лица сообщил, что господина доктора желает видеть Ее превосходительство. Медленно шагая за слугой через анфиладу комнат, он почувствовал, как впервые за много лет сгорбилась его спина и плечи подались вперед для услужливого поклона, как спустя годы его вновь охватили мальчишеская неуверенность и смятение.

Но стоило ему увидеть ее в первый раз, как чувство неловкости сразу исчезло. Он еще не успел разглядеть лицо и фигуру собеседницы, а первые слова ее уже тронули его сердце. И этими первыми словами были слова благодарности, прозвучавшей до такой степени искренне и непринужденно, что сгустившиеся над ним тучи негодования развеялись от удивления.

— От всего сердца благодарю вас, господин доктор, — сказала она и дружелюбно протянула ему руку, — за то, что вы все же приняли приглашение моего мужа, надеюсь, что в скором времени мне представится возможность доказать вам свою благодарность. Вам, верно, нелегко далось это решение, ведь от свободы не так просто отказаться, но, может быть, вас успокоит сознание того, что теперь вам будут крайне обязаны два человека. Я с радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома.

Что-то внутри у него дрогнуло. Откуда знала она, с какой неохотой продавал он свою свободу, как удалось ей с первых слов понять его боль, нащупать самую чувствительную струну, как определила она пульсирующий источник его боязни потерять свою свободу? Как удалось ей развеять его страх первым же движением руки? Он невольно посмотрел на нее и только теперь увидел теплые, участливые глаза, с доверием ожидавшие ответного взгляда.

Ее лицо светилось нежностью, покоем и светлым чувством собственного достоинства. Она была молода, но в то же время удивительно проницательна. Казалось, она не по годам рано разделила свои темные локоны строгим пробором, какой обычно носили матроны; темное платье закрывало округлые плечи от самой шеи — оно еще большое оттеняло ее лицо, излучавшее отрадный свет. Она напоминала городскую мадонну: было что-то монашеское в ее закрытом платье, а доброта делала каждое ее движение по-матерински заботливым. Женщина плавно шагнула к нему, и ее улыбка сорвала благодарность с его нерешительных уст.

— У меня к вам одна просьба, первая просьба в первый же час знакомства. Я знаю, как посторонним людям сложно жить вместе. Тут может помочь лишь одно — откровенность. Вот почему я прошу вас говорить мне прямо, если вас стеснит какое-либо обстоятельство, обременит чье-то отношение или окружающая обстановка. Вы помогаете моему мужу, а я его жена, это должно объединить нас, так давайте будем откровенны друг с другом.

Он пожал ей руку — они заключили договор. И в ту же минуту он почувствовал привязанность к ее дому. Роскошь перестала враждебно давить на него, напротив, он начал воспринимать ее как необходимый фон благородства, которое приводило в гармонию все враждебное, запутанное и противоречивое. Лишь со временем он обнаружил, что роскошь в этом доме подчинена высшему порядку, созданному благодаря художественному вкусу хозяйки, он чувствовал, как спокойный ритм бытия проникал и в его собственную жизнь, в его собственные слова. Он испытывал странное успокоение: из всех его мучительных, острых и тяжелых переживаний ушла злоба, исчезла раздражительность. Мягкие ковры, обитые тканями стены и цветные гардины будто поглощали свет и шум улицы. Он понимал, что этот порядок возникает не сам по себе, что его создает тихая женщина с неизменно-доброй улыбкой. То, что вначале казалось ему волшебством, в последующие недели и месяцы было им вполне осознано: со сдержанным чувством такта хозяйка постепенно, без принуждения, вводила его во внутренний уклад дома. Она оберегала его, но не стерегла, и он ощущал предупредительное внимание, окружившее его, будто издалека. Его малейшие пожелания, стоило ему едва намекнуть о них, исполнялись, словно по велению доброго домашнего духа, которого невозможно было отблагодарить. Как-то вечером, листая папку с гравюрами, он выразил безмерное восхищение «Фаустом» Рембрандта — и через два дня обнаружил репродукцию в рамке над своим письменным столом. Стоило ему упомянуть, что кто-то из его друзей хвалил некую книгу, как в последующие дни он случайно натыкался на нее в библиотеке. Незаметно комната его стала соответствовать желаниям и привычкам своего постояльца. Часто случалось так, что сначала он даже не замечал, какая деталь обстановки изменилась, лишь чувствовал, что стало уютнее, ярче и теплее, пока, наконец, не обнаруживал, что оттоманка укрыта вязаным восточным покрывалом, похожим на то, что он однажды рассматривал в витрине, или шелковый абажур лампы сменил свой цвет на малиновый. Его все больше притягивала атмосфера дома, все с меньшей охотой покидал он его стены, в которых нашел себе верного друга в лице одиннадцатилетнего мальчика; он полюбил сопровождать ребенка и мать в театр и на концерты. Он не осознавал, что вся его жизнь вне работы теперь была озарена мягким лунным светом ее тихого присутствия.