Южный ветер - Норман Дуглас Страница 21

— А теперь, — продолжал он, обращаясь к Денису, — скажите, как подвигается ваш итальянский?

— Спасибо, довольно прилично. Что меня смущает, так это французский. Никак не научусь правильно спрягать.

— Это и вправду изъян, — сказал, возникая на сцене, дон Франческо, и отеческим тоном прибавил: — Но не пугайтесь. Всему своё время. Вы ещё молоды. А вы, госпожа Стейнлин, вы ведь учите русский?

— Выучила несколько слов, — она приятно зарделась. — В нём есть некоторые звуки, словно воду льют в кувшин, — и не лёгкие, и малоприятные. Я не так быстро всё схватываю, как некоторые. Миссис Мидоуз постоянно говорит со своей сицилийкой на хинди. И та отлично её понимает.

— Как легко этому народу даётся чужой язык! — сказала Герцогиня.

Мартен заметил:

— А я и не собираюсь учить итальянский. Я говорю с ними на латыни. Они прекрасно всё понимают.

— Да ещё на какой латыни, Мартен! — рассмеялся Денис. — Не диво, что они понимают. Я к вам зайду утром в четверг. Не забудьте.

— У меня не было счастливой возможности учиться, подобно вам, в частной школе. Но в общем, мне удаётся вытянуть из них всё, что мне нужно, — и он метнул распалённый взгляд в сторону Анджелы, которая, нимало не смутясь, вернула ему через плечо точно такой же. Денис, по счастью, смотрел в другую сторону.

— Ах, если бы у меня были такие же возможности, как у вас, — шутливо вздохнув, произнесла Герцогиня. — А то нас так бестолково воспитывали. В школе я почти ничему и не научилась. Ужасно жаль. А, кстати, епископ! Совсем забыла вам сказать. Я получила от вашей кузины очаровательную записку. Она не может прийти. У ребёнка режутся зубки да ещё эта жара его мучает. Боюсь, придётся вам ехать к ней… Мистер Кит, я не успела поблагодарить вас за книгу и за цветы, которые вы мне прислали. Совершенно, ну совершенно восхитительные цветы. Вы только взгляните на них! Вы меня балуете, право! Хотя книга мне, пожалуй, пока не очень нравится. Эта леди Сесилия, и её горничная, и мужчина, забыла, как его, — чего они только не вытворяют! По-моему, не очень приятные люди.

— Так ведь вас окружают одни лишь приятные люди, Герцогиня. Зачем же вам про них ещё и читать? В подлинной жизни так много приятного. Давайте же изгоним его хотя бы из наших книг.

— Пугающая доктрина. По-моему, «парроко» собирается уходить. Почему все уходят так рано?

Она удалилась.

— Считается, что англичане дурные лингвисты, — сказал дон Франческо. — Это одно из любопытных наднациональных заблуждений, вот как говорят, что французы — вежливая нация…

— Или что у домашнего варенья вкус лучше, чем у купленного в магазине, — добавил Денис. — Я должен помочь Герцогине попрощаться с гостями. Она любит, чтобы в таких случаях кто-нибудь был под рукой. Ей необходимо эхо. А я понемногу становлюсь довольно приличным эхо.

— О да, — с некоторой резкостью откликнулся Кит, — вполне симпатичным эхо. А следовало бы стать голосом. Воспользуйтесь моим рецептом, Денис. Пещера Меркурия.

Граф Каловеглиа сказал:

— Как жаль, что учёные всё же отвергли латынь в качестве средства общения, с помощью которого формулировались и фиксировались идеи! Разве сама возможность окончательного и авторитетного установления значения каждого слова не дала бы нам неисчислимых преимуществ? А по мере необходимости можно было бы создавать новые слова. Произошло бы скачкообразное накопление знаний, перекрёстное опыление культур. При нынешнем же положении дел половина интеллектуалов в мире пишет о том о сём, не зная, что предмет их писаний давно уже исчерпан другой половиной. Можно было надеяться, что Коммерция, разрушившая географические барьеры, сделает то же самое и с политическими. Куда там! Обострив присущую человеку жажду наживы, она обозначила между нами границы, поддерживаемые с ожесточением, доселе неслыханным. Мир разума не расширился, он съёжился и стал ещё более провинциальным. Люди утратили способность видеть дальние горизонты. Никто больше не пишет для блага человечества, для блага цивилизации; каждый пишущий хлопочет о благе своей страны или секты, о том, чтобы позабавить друзей или позлить врагов. Плиний, Линней, Гумбольдт {52} — они восседали на вершине горы, обозревая ландшафт, раскинувшийся у них под ногами, и даже если какую-то небольшую долину окутывал туман, общие очертания земли оставались для них различимыми. Вы скажете мне, что в наши дни невозможно, уподобляясь этим людям, собрать воедино все нити знания, что они слишком разнообразны, слишком далеко уходят одна от другой. Большей ошибки нельзя и представить. Ибо существует тенденция совершенно иного порядка — тенденция к унификации. Нити сходятся воедино. Средневековому сознанию были ведомы многие истины, враждующие одна с другой. Ныне все истины видятся как взаимозависимые, и никогда ещё синтез идей не был достижим с большей лёгкостью. Конфликт между национальностями и языками — вот что служит помехой для этого движения. Страдает же от неё человечество в целом. И приятие универсального языка науки могло бы в значительной мере устранить эту помеху. Когда сбудется моё предвидение и великие южные расы сольются, образовав величественный союз, когда Средиземноморье вновь, как ему предназначено, станет центром человеческой активности, тогда несомненно будет осуществлён некий замысел подобного рода.

— Меня ваши идеи более чем устраивают, — сказал хорошо владевший латынью епископ. — Я бы с удовольствием побеседовал на старинный манер с учёными из Саламанки, Бергена, Киева, Падуи {53} или…

Дон Франческо произнёс нечто длинное и абсолютно невнятное. После чего заметил:

— Эти учёные могут и не понять ни единого вашего слова, мистер Херд. Я только что говорил на латыни! Придётся, знаете ли, стандартизировать произношение. Я, кстати, не понимаю, зачем вообще понадобилось отказываться от языка, на котором прежде изъяснялась наука?

— Патриотизм, вот что его уничтожило, — ответил граф. — Узколобый современный патриотизм типа «всяк кулик на своё болото тянет».

В разговор вступил мистер Кит:

— Должен сказать, что недавнее возрождение монархического принципа представляется мне явлением атавистическим и в целом постыдным…

— А что вы мне обещали насчёт длинных слов? — игриво спросила, приблизясь к беседующим, Герцогиня.

— Ничего не могу поделать, милая леди. Это вина моей матери. Она была ярой сторонницей точности выражения. И меня воспитала с особым тщанием.

— И очень жаль, мистер Кит.

— Северяне вообще любят точность во всём, — сказал дон Франческо, расправляя на своих обширных коленях складки сутаны, — особенно в любви. Считается, будто мы, южане, живущие под гнётом сирокко, расчётливы и корыстолюбивы в сердечных делах. Мы любим, чтобы за дочерьми давали приданое, — уверяют, будто мы в любом разговоре сразу переходим к сути дела: деньги, деньги давай! А вот чтобы заставить английскую девушку перейти к сути дела, приходится основательно попотеть. Английская девушка парализует вас своей прямотой. Могу рассказать вам подлинную историю. Я знал одного молодого итальянца, о да, очень хорошо знал. Он тогда только-только приехал в Лондон, очень красивый был юноша, хотя, пожалуй, несколько полноватый. И вот он влюбился в элегантную молодую леди, работавшую в магазине мадам Элизы на Бонд-стрит. Каждый день дожидался шести часов, когда она уходила с работы домой, и плёлся за ней, совершенно как собачонка, не решаясь заговорить. В кармане у него лежал купленный ей в подарок дорогой браслет, а в руках он держал букет цветов, что ни день, то новый, но поднести его не решался, поскольку был слишком в неё влюблён. Она представлялась ему ангелом, идеалом. Он мечтал о ней днём и ночью, гадая, наберётся ли он когда-либо смелости, необходимой, чтобы заговорить с таким высоким и величавым созданием. Понимаете, она была его первым в Англии любовным увлечением, впоследствии он, конечно, овладел необходимыми навыками. Пять или шесть недель он оставался в этом несчастном положении, пока в один прекрасный день, когда он по обыкновению поспешал за ней следом, она вдруг не повернулась к нему и не сказала с гневом: «Что это значит, сэр, почему вы преследуете меня столь омерзительным образом? Как вы смеете? Если это случится ещё раз, я позову полицейского». Поначалу дар речи ему изменил: всё что он мог, это таращиться на неё, как говорится, в немом изумлении. Но потом ему удалось выдавить несколько слов, насчёт своего пронзённого сердца и любви вообще и показать ей цветы и браслет. Она же сказала: «Ах вот как? Какой вы забавный. А что же вы раньше молчали? Знаете, тут есть за углом одно местечко…»