Добрые друзья - Джон Бойнтон Пристли Страница 22

— Согласен. Очень хорошо тебя понимаю, хотя… — Фелтон помедлил. — Чернослив мне даже нравится.

— Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь! [11]— возопил Иниго, тыча трубкой в перепуганного Фелтона. — Кто не с нами, тот против нас! Изволишь кушать чернослив, Фелтон? Будешь валяться в ногах у этой гнусной тетки и, высунув язык, причитать: «Еще чернослива, пожалуйста! С кремом или без, только дайте еще чернослива!»?

— Не глупи, Джоллифант. — Фелтон поморщился. — И вообще, пастушью запеканку я тоже не перевариваю. Такая кормежка будет всю четверть, я предупреждал.

— Мне претят подобные беседы, — надменно проговорил его друг. — Позволь зачитать тебе пару строк из «Последнего рюкзака» — моего очерка, оплакивающего вымирание пеших походов. У тебя есть чувство языка, Фелтон?

— Не знаю. Наверное, есть. Слушай, я заскочу позже и послушаю, а пока давай разберемся со стиркой?..

Не успел Иниго вновь высказаться на сей счет, как в дверь тихонько постучали. То была мисс Калландер, и выглядела она так, словно только что убежала к себе в потоке слез и вышла из комнаты в облаке пудры. Она приходилась мистеру Тарвину дальней родственницей — высокая, пухлая девушка двадцати семи лет; в ближайшем городе ее постигла бы участь незаметной серой мышки, но в этой глуши она казалась почти красавицей, а для школьной экономки была и вовсе слишком хороша собой (особенно если учесть, что мистер Тарвин взял ее на работу в начале года, пока жена была в отъезде). Мисс Калландер пыталась угождать миссис Тарвин всего десять дней, однако задача эта уже начала казаться ей непосильной. Последние четыре года она была обручена с кузеном, работающим в Египте, но они то расторгали помолвку, то опять сходились, и сейчас мисс Калландер обдумывала письмо, которое вновь сделало бы их женихом и невестой.

Иниго широко улыбнулся ее вздернутому носику, круглому, стремительно жиреющему подбородку и довольно-таки глупым глазам. «Глаза раненой лани», — в которой раз сказал он себе, а вслух самым серьезным тоном проговорил:

— Какая честь, мисс Калландер…

— Ой, мистер Джоллифант! — пролепетала она. — Мистер Фелтон здесь? Ах, да вот же он. Мистер Фелтон, я насчет списков для стирки…

— Фелтон. — Иниго строго посмотрел на приятеля и вопросил: — Что там со списками?

— О них-то я и пришел спросить! — выпалил Фелтон.

Иниго осадил его повелительным взмахом руки и с глубокой нежностью поглядел на мисс Калландер — казалось, он вот-вот погладит ее по плечу.

— Насколько я понимаю, они нужны вам прямо сейчас?

— Да, как можно скорей. Миссис Тарвин просто озверела! — Ее глаза стали распахиваться все шире и шире, а рот приоткрылся.

— Ни слова больше! — в благородном порыве вскричал Иниго. — Я сделаю все, что под силу человеку. По крайней мере если Фелтон соизволит оказать мне небольшую поддержку. — Он принялся рыться в бумагах на столе, нашел какой-то листок и добавил: — А теперь вперед, друзья, в зал отдыха! И пусть нашим девизом будет бессмертное «Один за всех, и все за одного», определенно! Ведите, мисс Калландер. Господин Фелтон, возьмите эти бумаги и стряхните с души летаргический сон.

Вслед за хихикающей мисс Калландер они отправились в зал отдыха.

Пока Иниго аккуратно забивал и раскуривал свою нелепую трубку, после чего мечтательно улыбался, глядя сквозь пелену дыма на двух коллег, те успели составить все нужные списки.

— Ну, вот и все, — сказал он, пока мисс Калландер собирала бумаги. — Что будем делать дальше? Я не могу вернуться в свою чудовищную каморку и вновь взяться за перо. Вдохновение, мисс Калландер, драгоценное вдохновение исчезло, испарилось! Золотая повязка порвалась, Фелтон [12]. Хотя я не прочь помузицировать.

Мисс Калландер широко распахнула глаза.

— Но как?! То есть, где вы будете играть?

— Вы совсем забыли, — с достоинством ответил Иниго, — что внизу, в нашей прогнившей насквозь классной комнате, стоит инструмент — назвать его пианино язык не поворачивается.

— Ах, мистер Джоллифант! — Она издала крошечный смешок, выражающий одновременно восторг и страх. — Это вы забыли, что миссис Тарвин запретила играть на нем по вечерам. Правда ведь, мистер Фелтон?

— Правда, Джоллифант, — кивнул Фелтон, серьезно сверкнув очками. — Жаль, конечно, но так она и сказала.

— Друзья мои, товарищи по несчастью, благодарю вас за предостережения и заботу, но меня не интересуют подобные приказы, деспотические запреты… э-э… подрывающие самые основы человеческой свободы. Что такое раб твой — пес, чтобы не сделать такого большого дела [13]? Ответ один: нет, нет и нет! Я буду играть, и постараюсь сыграть как можно лучше, хотя вряд ли мои старания решат дело: клавиши все время застревают. Итак, повторяю, я буду играть на нашем школьном пианино. Раскройте уши — я обращаюсь к вам, мисс Калландер, поскольку уши Фелтона, как вы видите, и без того раскрыты, — и дайте им испить мелодии, гармонии или как там это зовется.

С этими словами Иниго демонстративно сошел по лестнице в угрюмую классную комнату — некогда гостиную усадьбы Уошбери, а ныне безрадостный зал, полный парт, грифельных досок и желтеющих географических карт. Уже спустились сумерки, поэтому Иниго включил резкий дрожащий свет и прошел в дальний угол комнаты, где уселся за маленькое пианино охряного цвета со скорбными голубоватыми клавишами — подобные инструменты нарочно придумывают и собирают для учреждений с прижимистыми хозяевами. Педаль скрипела, клавиши застревали, издавая печальные металлические звуки, но все же это было пианино, а значит, из него можно было выжать музыку.

Надо отметить, что игра Иниго, наравне с французским, историей и крикетом, эффектна, но поверхностна. Он не из тех вдумчивых и старательных исполнителей, что до последнего форшлага разучивают наизусть своих бахов и моцартов. Нет, техника у него никудышная, а вкус и того хуже. Сам он невысокого мнения о своих музыкальных способностях, а все его серьезные мысли, все лучшие порывы посвящены сочинению замысловатой прозы. Оставаясь наедине с собой, он считает себя новым Уолтером Патером [14]или Стивенсоном. Увы, писателем ему не бывать. Сколько Иниго ни старается, честные слова под его пером вопят от боли, как на дыбе, хотя сам об этом он не ведает. Ему суждено до последнего дня быть одним из томных воздыхателей Музы, которых она не одарит ни единым благосклонным взглядом. Иниго никогда не напишет стоящей книги, пусть его жизнь будет полна запахов и ароматов литературы. Для нее он навек потерян — впрочем, сам Иниго вполне доволен своей участью, поскольку относится к числу тех скромных претендентов (а в душе он вполне скромен), которым вид безнадежно загубленной рукописи доставляет больше радости, нежели многим состоявшимся писателям — целая полка гениальных томов. С другой стороны, в его музыкальных эскападах (именно они делали его всеобщим любимчиком в Кембридже и желанным гостем на любой вечеринке, пусть сам он относился к ним с благосклонным презрением) проблескивал гений. Его игра была легкой, свежей и отчего-то восхитительно смешной; клавиши под его пальцами начинали жить сказочной жизнью. Иниго не только читал с листа и на ходу приукрашивал популярные мелодии и песенки, пользующиеся неизменным спросом у публики, не только умел подобрать песню на слух и дополнить ее парочкой собственных пассажей, но и влет сочинял невероятно забавные мелодийки, цинично-сентиментальные штучки на злобу дня, весьма похожие на те песни-бабочки, что облетают весь мир и незаметно уходят в безвестность. В этих мотивах собственного сочинения была изюминка, нечто одновременно грустное и забавное, свойственное только им. Стоило Иниго заиграть, как все слушатели невольно начинали притоптывать, а те, кто тщетно пытался запомнить искрометный мотив, потом еще несколько педель сходили с ума. Вволю наигравшись, Иниго забрасывал эксперименты с клавишами и мелодиями. Он никогда не записывал свои сочинения на бумагу. Ему не приходило в голову, что в мире таких сочинителей раз-два и обчелся, а если бы и пришло, он бы наверняка не придал этому значения — ведь надо еще закончить «Последний рюкзак».