Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет Страница 22

Кроткая, ее прелестное белое лицо смотрит в сторону, грудь и живот выдаются вперед, — она сносила его насмешки с какой-то противовоздушной бдительностью, и от этого, пока он, стискивая мочевой пузырь под щегольским плащом, тащился по Тюильри к остановке А1 бис, ныне — АА, [230]его подвижные губы кривились в усмешке. Водители трамваев хихикали, глядя, как я с трудом переставляю ноги в надежде, что Венеция разрешит мою жизнь. Mes pieds. Mes larges pieds. Aux cors sempiternels. [231]Очень изящно. Очень умно и проницательно. Голгофа на демпферах. Кон… стан-ти- но. пель. С.М.Е.Р.А.Л.Ь.Д.И.Н.А.Р.И.М.А. Как долго, о Господи, как долго это тянется. Nicht ktissen bevor der Zug halt.

— Это скверный диалог, — произнесла она с горечью. — Бог мучил меня всю жизнь, — добавила она с замечательно поясняющим жестом, — нельзя так говорить с Офелией. Почему ты ешь эту Sauladen, [232]пытаясь быть самим собой? Такой малиш, — ухмыльнулась она, — я далжна засмеяца.

Не поворачивая головы, не изменив позы, она резко лягнула его свитком.

Ох а я мечтала что он придет и кончит кончит кончит и назовет меня душкой-пампушкой и уложит в двуспальную кроватку мой мальчишечкааа моя тоненькая гибкострунная имелка из Уиклоу утешь мои дни розы дни красоты дни красноты сними дикий срам с моих срамных губ с моего срамного холмика новейшая из новых владычица она-востей это я прокаженная похотью мне нехорошо ох лучше б мне быть воробушком для моей ряженой птички птичка и ветка или углешахтой с золотыми жилами для моего нечестивого гнилого половника быстро на помело улетучился нашатырь и испарилось вино первоцвета и пилоточка обглодана обглодана не последний день красоты красной поры раскрылась роза и уколола шипом ох я как фрикассе и салмагунди одинешенька одна в кровать она сказала я не потерплю слизи в этом доме и чьей неоперившейся птичкой была я хотела б я узнать от моего веселого вечно пьяного дублинского бродяжки и чьей наемной кобылкой выходящей на старт как венская Taubchen [233]послушай моего совета и навесь замок на свои греческие панталоны пока я жива и живу надеждой и рада поделиться радостью с моей имелкой и врастаю врастаю в землю-мать чья есмь кружка подаяльная и первопричина. [234]

«Hure!» [235]— отступая к окну, чтобы встретиться с ней лицом, — «Hure! Hure!» — с внезапной жаждой жизни и страстью Дмитрия Карамазова.

Но он был только Белаквой, а поэтому попытался опереться ягодицами о подоконник, — опустошенный, его сердце тронуто больше, чем если б он услышал звуки трубы, и нужда его пришла как человек вооруженный, [236]«Hure! Hure!» в диапазоне прозаической поэмы, ищущий подставку для жопы. Тогда гордая адская красавица блондинка отступила, или, возможно, нам показалось, что отступила, — с суровым безразличием суккуба, моей усопшей Инфанты, [237]ох, Шопенгауэр переступил через крепенькую греческую рабыню с мальчишеской грудью, или охотницу, или крепенькую танцовщицу — в назначенный вечер, вниз по гальке — через потеющую, алчущую озноба Билитис, спешащую навстречу деянию тьмы на жестких простынях гальки, что терзает наши жаркие шкуры, наши сухие шкуры и ломает кости наших чресел, наших плеч ночь напролет, если она выйдет lil pute, [238]позорящей, расходующей плоть, насильно прижимающей мои лопатки, мои ягодицы к твердым ледяным ягодам галечника, впивающимся в почки, Лесбия, крепенькая, и маленькая, и ох такая ладная, она превратилась da capella [239]в разновидность стелы, можно так сказать, и в картине вновь замаячила Смеральдина-Рима, пропитанная влагой маммозная poppata, [240]чудовищные слюни-всхлипы.

— Как случилось, — посетовал он, — что ты так плохо говоришь на родном языке, пусть даже ты и провела много лет в чужой земле?

Смешно выпятив грудь, она, казалось, зло смотрит на него через плечо. Как большая светло — каштановая сука, сидящая у окна и готовая залаять. Он хотел сказать, ради Бога, давай прекратим разговор, он уже собирался это сказать, как она сама оставила это.

— Egal, — сказала она резко и грубо, — egal.

— Так плохо, — настаивал он, — так плохо.

Тринадцать, а не двенадцать раз — ошибка. [241]

Здесь я тебя поймал, merde, рычал прогнатический Коммендаторе, стирая премоляры в ухмылке. Кличка. Имя. Возраст. Рождение. Недоношенный или доношенный. Вскормленный грудью или искусственник. Белым медведем Сэмом ох фульва вульва merde на одном из Гебридских островов подглядывающий и крадущийся за hontes sangsuelles [242]канавных Николетт сидящих на корточках без прокладок и пеленок merde merde merde только посмотри на мой цефалический индекс надлобие давит на глаза, и подглядывание — вспоминаю я не без удовольствия — было все равно что прикосновение или звучащий далеким охотничьим рогом на закатных полянах хотя возможно чуть больше чем следует склонный к Желтой любви и Анку [243]во всяком случае чуть больше чем следует на вкус таких как ты и я анекдотец на сей раз не связанный со сфинктером Бедного Лелиана [244]распростертого наверное в какой-то ужасной мерзопакостной вокзальной гостинице с Тихим Бредом или Летней Диареей и сливными noli me tangere разъедающими язвами пронзающими его желудок и гнидами пригретыми какими гнидами ежу понятно какими в надкожнице черные пятна багровеют на крестце его рот — мерзкая корка утолщенные пальцы судорожно хватают одеяло его хрипы не говоря о вздохах (нет нужды подробно рассматривать эту сторону его болезни) они — стрекочущие слизистые стерторозные свистящие сопящие потрескивающие шипящие каркающие и верите или нет звонкие приглушенные рефлюксом и сливовой мокротой большой слякотный мальчишка-педераст Боже о Боже как же он довел себя до такого состояния — и том Расина тонущий в биде… Douceurs! Ух, это слово вызывает у меня судорожный кашель, а у тебя? Есть души которые должны быть спасены и когда в ночном поту я истаю как все мы высокие и низкие должны рано или поздно в один прекрасный день Флоренс велят или попросят просунуть поглубже ох douceurs антисептические тампоны. Отче сегодня женщина божемойбожемой жажду баста Отче в руки твои. [245]Разум его был стерт (хотя установить это с точностью невозможно), ему внезапно захотелось, чтобы потушены были все свечи, кроме одной, чтобы одна была беспечно оставлена на старом добром рояле, не задергивай занавески, ты, глупая девчонка, Мамочка само уныние, крытую повозку мне, утомленному дорогой, чего-нибудь мягкого, без нот, порви струны Бога ради, мягкого и низкого и медленного и приятного, как колечко с рубинами, и ad мой libidinem, [246]хотя я и заявляю, что сегодня я в такой превосходной форме, что не отказался бы поскулить немного аристофановскими Квакушами без слов.