Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой Страница 23

— Эдак никогда не выздоровеешь, — говорила она, за досадойзабывая свое горе, — ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремяпринимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония,— говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова,она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не былорадостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время длятого, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и чтоона теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надодавать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотяи говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, — и ейбыло радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надобыло в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она,пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит влечение и не дорожит своей жизнью.

Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, необращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил вдругую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный види покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеетсяна действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; чтоболезнь больше нравственная, но…

Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора,всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась кбольной.

Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела,мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больнуюнельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали еев городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.

Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель ипорошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этихвещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенскойжизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатленийпрожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце,начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.

Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегалавсех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разуне смеялась так, чтобы из-за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь.Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезыдушили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистомвремени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь,которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ейкощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилосьдаже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчиныбыли для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний стражтвердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересовжизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще иболезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки,проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть одиндень из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие необманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостейникогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.

Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она преждедумала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этогомало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше? А дальше ничего небыло. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо,старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ейничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петейей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когдабыла с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и изприезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнееи вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташабессознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большоеудовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за егонежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру,казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги вего доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ееприсутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что-нибудь приятноеили когда он боялся, чтобы что-нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелыевоспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте изастенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была бытьи со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, онна коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильноговолнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; идля нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, какговорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого,что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою иим в высшей степени ту силу нравственных преград — отсутствие которой оначувствовала с Kyрагиным, — ей никогда в голову не приходило, чтобы из ееотношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с егостороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы междумужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.

В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненскаясоседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Онапредложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотряна запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобыговеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то естьотслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна,то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.