Страхи царя Соломона - Ромен Гари Страница 26

И от облегчения, которое он испытал от того, что они были уже у самого выхода, ему захотелось переплюнуть самого себя:

— Ах, если бы можно было соединить на одной афише Пиаф, Фреель, Дамна и вас, мадемуазель…

Он снова оказался в трудном положении.

— Кора Ламенэр, — подсказал я ему.

— Да, да, Кора Ламенэр… Есть имена, которые нельзя забыть!

И он даже пожал мне руку, настолько он был за исторический компромисс.

Наконец мы оказались на улице.

Я поддержал мадемуазель Кору, которую шатало скорее от волнения, чем от выпитого шампанского.

— Уф! — вырвалось у нее, и она схватилась рукой за сердце, чтобы показать, что задыхается.

Она поцеловала меня, потом откинулась назад, не снимая своих рук с моих плеч, чтобы получше меня разглядеть, поправила мне волосы — все это она сделала ради меня и теперь хотела убедиться, что я ею горжусь. В эту минуту она была похожа на расшалившуюся девчонку, которая знает, что вела себя не так, как надо, и мне очень захотелось дать ей оплеуху, я едва сдержался. Чак говорит, что чувствительность — одна из десяти казней египетских.

— Вы были потрясающи, мадемуазель Кора. Жаль не выступать, имея такой голос.

— Молодежь утратила этот навык. Теперь поют по-другому. Они орут, и все.

— Им необходимо орать, более чем необходимо, мадемуазель Кора.

— Я думаю, что настоящая песня еще вернется. Надо запастись терпением и научиться ждать. Она вернется. Для меня все остановилось на Превере. Марианн Освальд первой стала его петь, это было в 1936-м. И она запела:

Хмельна

Волна

Вина…

Я прикрыл ей рот рукой, но ласково. Она весело засмеялась, потом глубоко вздохнула и вдруг стала грустной.

— Превер умер, и Раймон Кено тоже, а вот Марианн Освальд все еще жива, я видела ее на днях в ресторане «Лютеция»…

Никогда еще не встречал человека, который бы знал столько имен, мне совершенно неизвестных. А потом она добавила с упрямым видом:

— Жанровая песня все равно вернется. В нашей профессии надо уметь ждать.

Я усадил ее в такси и поехал на большой скорости. Она молча глядела вперед. Я поглядывал время от времени на нее, ожидая, что это случится: она плакала. Я взял ее за руку, не зная, что сказать.

— Я была посмешищем!

— Вовсе нет, что это вам взбрело в голову!

— Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно.

— Все еще вернется, мадемуазель Кора, просто вы сейчас попали в плохой период, но надо уметь ждать. Все в какой-то момент попадали в плохие периоды, с вашей профессией это неизбежно.

Она меня не слушала. Она еще раз повторила:

— Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно. Я едва не сказал, что согласен с ней, что возраст не знает жалости, но было лучше дать ей выговориться.

— Слишком рано начинается молодость, к ней привыкаешь, Жанно, а потом, когда тебе стукнет пятьдесят и надо менять привычки…

Она была вся мокрая от слез. Я открыл ее сумочку, вынул платок и дал ей его. Аргументов у меня больше не было. Я готов был сделать для нее что угодно, буквально что угодно, потому что это было не личное чувство, а куда большее, куда более общее, что-то касающееся порядка вещей в мире.

— Неправда, что мы стареем, Жанно, но люди требуют этого от нас. Нас заставляют играть эту роль, не спрашивая нашего мнения на этот счет. Я была посмешищем.

— Нам на это наплевать, мадемуазель Кора. Если ты не имеешь права быть в какой-то момент посмешищем, то и жизни нет.

— Третий возраст, так они это называют, Жанно. Она помолчала. Я сделал бы для нее все что угодно.

— Это очень несправедливо. Если ты музыкант, играешь на пианино или скрипке, то можешь этим заниматься до восьмидесяти лет, но если ты женщина, то прежде всего и все время имеешь дело с цифрами. Тебя вычисляют. Да, и первое, что делают с женщиной, это ее обсчитывают.

— Это изменится, мадемуазель Кора. Надо уметь ждать.

Но у меня не хватало нужных доводов. И чтобы врать, надо быть оптимистом.

— Правда, что годы берут нас в залог, мадемуазель Кора. Но вы не должны позволять себе привыкать к этому. Послушайте, Жанна Либерман написала книгу в самозащиту: «Старости не существует» в серии «Прожитое». Заглавие говорит само за себя, эта женщина в свои семьдесят девять лет кидала нож. В 1972 году имела черный пояс айкидо и занималась кун-фу, а в восемьдесят два года она увлекалась восточными единоборствами. Можете сами навести справки. Об этом писали в газете «Франс-суар».

Она продолжала плакать, но вместе с тем и улыбалась.

— Ты чудной парень, Жанно. И на редкость милый. Никогда не встречала такого. Мне с тобой очень хорошо. Надеюсь, ты это делаешь не только по долгу службы в вашем SOS.

Не знаю, что она имела против Телефона доверия, но она снова начала рыдать. Может быть, оттого, что шампанское перестало действовать и она снова оказалась одна. Я сжал ей руку.

— Мадемуазель Кора, мадемуазель Кора, — твердил я. Она прислонила голову к моему плечу.

— Женщине так трудно остаться молодой…

— Мадемуазель Кора, вы вовсе не старая. Сегодня шестьдесят пять лет, со всеми новыми средствами, которыми располагает медицина, это не то, что прежде. Даже социальное страхование вам платит в случае болезни. Теперь ведь на Луну летают, черт подери…

— Все кончено, все кончено…

— Вовсе нет. Что кончено? Почему кончено? Есть знаменитое высказывание, которое гласит: пока жизнь не угасла, есть надежда. Надо, чтобы вам написали новые песни, и вас окружат поклонники.

— Я не об этом говорю.

— Де Голль был королем Франции в восемьдесят два года, а мадам Симона Синьоре, которой примерно столько же лет, сколько вам, сыграла главную роль в каком фильме? «Вся жизнь впереди». Да, «Вся жизнь впереди», мадам Синьоре около шестидесяти, и она получила «Оскара», настолько это было правдиво. У нас у всех жизнь впереди, даже у меня, хотя у меня на этот счет нет никаких претензий, клянусь вам.

Я нежно прижал ее к себе, обняв за плечи, — надо уметь себя ограничивать. Впрочем, руки всегда оказываются короче, чем надо. Мне это было даже приятно, я интересовался одним существом, а не всеми истребляемыми животными особями!

— Вы ничего не подписали, мадемуазель Кора. Вы не поставили своей подписи, вы не давали вашего согласия на тот возраст, который вам дает жизнь.

— Надо быть вдвоем, — сказала она.

— Вдвоем или в группе из тридцати человек, как угодно.

— Группа из тридцати человек! Какой ужас!