Сказка сказок, или Забава для малых ребят - Джамбаттиста Базиле Страница 26

Пока они так рыдали, из норы вылез дракон, и — о матушка моя! — какое же это было страшное зрелище! Представьте себе, что и Солнце в испуге спряталось за тучи, и небо потемнело, и сердце у всего народа обмерло, как мумия, и так оцепенело от ужаса, что тут в качестве клистира не помогла бы и свиная щетина.

Чьенцо, как это увидал, недолго думая, взялся за оружие — раз! — и одна голова полетела на землю. Но дракон потерся шеей о некую траву, что росла неподалеку, и голова опять пристала к телу, как у ящерицы заново вырастает хвост. Тогда Чьенцо говорит сам себе: «Ну-ка, сильнее! Шишкой не нажмешь — детей не наживешь». И, стиснув зубы, нанес удар столь сокрушительный, что снес подчистую все семь голов, которые посыпались наземь как вылущенный горох. Он вырвал из пастей языки и забросил их далеко-далеко от тела, чтобы не смогли они снова пристать к головам, а потом, взяв себе немного той целительной травы, отослал Менекеллу во дворец к родителю, а сам устроился на отдых в придорожной таверне.

Невозможно передать, как обрадовался король, увидев дочь живой и невредимой. Узнав, как именно она была освобождена, он повелел скорее обнародовать указ, что тот, кто убил дракона, может прийти и взять Менекеллу себе в жены. Услыхал про это один плут-поселянин, собрал головы дракона, пришел к королю и говорит ему:

— Что Менекелла спасена — моя заслуга. Вот руки, что избавили страну от лютой беды. Вот головы дракона, в знак того, что я вам правду говорю. Коль обещали — равно что в долг взяли. Извольте; долг платежом красен.

Услыхав это, король снял с себя корону и надел ее на голову мужика, и стала она похожа на голову разбойника, что выставили наверху колонны в базарный день [109].

Весть об этом облетела всю страну; дошла наконец и до ушей Чьенцо, и говорит он сам себе:

— Ну и хороший же я балда: Фортуну за волосы схватил, да сам из рук упустил. Захотели мне сокровище отдать — а мне оно, что немцу снег зимой. Позвала фея во дворец за наградой — а мне та награда, что ослу музыка. А теперь мне корона полагается — а я стою, уставился как шут на веретено. И терплю, что мне кабан грязным копытом на ногу наступает, что бесстыжий пройдоха у меня счастливые тридцать девять [110] прямо из руки рвет!

С этими словами взял он перо и чернильницу, положил бумагу на стол и начал писать:

«Драгоценнейшему золотцу среди женщин, Менекелле, дочери короля Пьерде Синно. По счастливому стечению звезд, мне довелось жизнь твою спасти, а теперь слышно, что от моего труда другой разжиться хочет, и ту службу, что я тебе сослужил, себе приписать.

И только ты, зная, как все было, можешь королю истину открыть и не позволить, чтобы за то, что я тесаком махал, другому кружку да подушку дали [111]. Это и будет должная признательность от твоей прекрасной королевской милости, заслуженный дар для той мужественной — наподобие Скандербеговой [112] — руки, что пишет тебе это послание. Засим остаюсь, целуя твои нежные королевские ручки.

Писано в харчевне «У ночного горшка», такого-то числа, сегодня, в день воскресный».

Дописав письмо и запечатав его хлебным мякишем, дал его Чьенцо собачке в зубы и говорит:

— Одна нога здесь, другая там, беги живей, неси письмо королевне, да гляди не давай в руки никому, только золотку моему.

Собачка будто на крыльях полетела к королевскому дворцу, взбежала по ступенькам, а король в то время жениху почести оказывал. И, увидев письмо у собачки в зубах, велел слугам его выхватить, но собачка никому не далась, а прыгнула к Менекелле на колени и положила ей послание прямо в руки.

Менекелла, поднявшись с места, поклонилась королю и подала ему прочесть. И он, прочитавши, велел придворным за собачкой проследить, куда она побежит, и хозяина ее пред свои очи представить. Тогда пошли за нею следом двое придворных и, придя в харчевню, увидали там Чьенцо, возвестили ему королевскую волю и немедленно привели во дворец. Предстал он королевскому величеству, и тот начал его расспрашивать, как это он мог убить дракона, если головы принес вон тот человек, что сидит рядом в короне.

На что Чьенцо ему отвечает:

— Этому мужику надо б не корону на башку, а бумажный колпак с твоим королевским приговором — за то, что не устыдился тебе вместо фонаря ночного светлячка принести. А чтобы доказать, что подлинно я то дело сотворил, и не про коровью бороду тут тебе сказки рассказываю, пусть принесут сюда головы дракона; только без меня ни одна свидетельства не даст, ибо все они без языков. А чтобы вы убедились, пусть положат их сейчас перед этим троном.

Закончив эту речь, он вынул и показал всем драконовы языки. И мужик будто окаменел, не зная, куда деваться, ибо Менекелла тут же прибавила:

— Да, так оно и было! Ах, псина дворовая, задешево же ты получить меня хотел!

Король, услышав, снял корону с макушки этого борова и возложил ее на Чьенцо; а того велел послать на галеры, но Чьенцо испросил ему помилование, платя своим благородством за его наглость. Немедленно накрыли столы и устроили роскошный обед, а когда закончили, молодые направились в опочивальню, где было приготовлено позолоченное ложе. И Чьенцо, нося трофеи победы над драконом, взошел как триумфатор на Капитолий Любви.

И вот настало утро, когда Солнце, вращая обеими руками сияющий меч [113], бросается на толпу звезд с криком: «Назад, канальи!» — и Чьенцо, одеваясь у окна, увидел в окошке напротив красивую девицу. Обернувшись к Менекелле, он сказал:

— Экая она хорошенькая — вон та, что живет напротив нас.

— А тебе-то что с того? — отвечала ему жена. — Ты уже глаз на нее положил? Или ты мною недоволен? Или тебе за своим столом пища наскучила? Или мало тебе куска, что у себя в дому имеешь?

Чьенцо опустил глаза, как нашкодивший кот, не отвечая на это ни слова, а затем соврал жене, что уезжает по делам, вышел из дворца и проник в дом девицы. А та и вправду была лакомый кусочек, нежный творожочек, сахарная пышечка; а глазки, словно пуговки блестящие — как глянут, так и поймают любое сердце в любовные петельки; и лишь зазвенит она в серебряное ведерко своего ротика, так любой душе устроит добрую стирку; и башмачок ее весело попирал плечи тех, что болтались, придушенные петлею надежд. Но среди многих прелестей, которые делали ту девицу неотразимой, была еще и вот какая: она околдовывала, опутывала, привязывала, сковывала, оплетала мужчин своими волосами, что случилось и с Чьенцо: лишь только он коснулся ногой ее порога, в тот же миг оказался стреножен как жеребенок.