Город Ильеус - Жоржи Амаду Страница 28

— Дона Ана, мы снова разбогатеем!

В тот день капитан словно забыл все другие слова, повторяя эту фразу на все лады, начиная с радостного крика, с которым вбежал в дом, долетевшего до доны Аны в саду и всколыхнувшего перышки Шико в его клетке в кухне, и кончая нежным шепотом на ухо доне Ане, когда оба сидели в гамаке на веранде, а Шико прогуливался по перилам. Капитан сказал и самому Шико, в то время как попугай сидел у него на пальце, весь внимание:

— Шико, мы снова разбогатеем!

Потом он почесал Шико головку, а попугай прищурил один глаз, как-то иронически. И столько раз слышал Шико эти слова в тот день и в последующие дни, когда цена на какао всё повышалась и повышалась, дойдя до неслыханного уровня, что запомнил её и кричал всем — работникам на плантациях, кухарке в кухне, курам во дворе, капитану Жоану Магальяэсу, доне Ане, себе самому, когда был в одиночестве:

— Дона Ана, мы снова разбогатеем!

А потом смеялся сочным смехом Жоана Магальяэса. Смеялся до хрипоты, повторяя бесконечное число раз:

— Дона Ана, мы снова разбогатеем!

И взмахивал крылышками, и топорщил перья, и распускал хвост в большой зелёный веер.

Дона Ана Бадаро (несмотря на то что она была теперь бедна и род её пришёл в упадок, никому не приходило в голову называть её дона Ана Магальяэс) услышала пронзительный крик попугая и последовавший за ним звонкий раскатистый смех.

Искаженные слова, неестественно металлический голос птицы, в котором отсутствовали теплые нотки, свойственные голосу капитана, — всё это было похоже на какую-то карикатуру, но дона Ана всё-таки улыбнулась, и лицо её осветилось надеждой.

— Дона Ана, мы снова разбогатеем…

Теперь уже не для себя и даже не для капитана хотела она разбогатеть, вернуть старые времена, когда Бадаро были хозяевами земли и все приветствовали их на улицах, а торговцы, стоя у дверей своих лавок, склонялись в почтительном поклоне. Она хотела этого для детей, для своих девочек, сделавших такие скромные партии, для их мужей, нуждавшихся в помощи. Зять-врач собирался уехать из Пиранжи, мечтал о практике в столице, хотел принять участие в конкурсе на должность преподавателя медицинского института. Если она снова разбогатеет, если эти земли снова покроются деревьями какао, если кусок невырубленного леса, оставшийся от былых времен изобилия, превратится в плантации, — тогда мечты детей, может быть, сбудутся. А правда ли, у девочек есть подобные мечты или это только она, дона Ана Бадаро, мечтает за них? Остался ещё невырубленный участок леса, тридцать лет эти деревья ждут топора дровосека, ждут костров, выжигающих пни, ждут, что на том месте, где они росли, будут посажены молодые побеги какао. Но на всё это пока нет денег. Дона Ана никогда не позволяла капитану продать этот участок, который странным пятном выделялся на фоне земель юга штата Баия, сплошь покрытых плантациями. За участок давали хорошие деньги, и капитану, в его частых затруднениях, очень хотелось продать землю. Но он всегда наталкивался на непреодолимое сопротивление доны Аны.

— В этом участке — будущее наших детей…

Теперь она уже говорила о внуках, для них мечтала она посадить какаовые деревья, воскресить былое богатство семьи Бадаро. И в тишине своей комнаты она думала о том, что кто-нибудь из её внуков будет носить её имя, которое постепенно исчезало. Ни одного мужчины не осталось в роду Бадаро, а капитан, когда семья пришла в упадок, не сдержал обещания, данного Жуке, — принять имя Бадаро. Это обещание сгорело во время пожара, вместе с усадьбой, в те дни, когда борьба уже подходила к концу и Орасио да Сильвейра стал хозяином положения. Фамилия Бадаро исчезла со смертью Синьо, оставалась одна только дона Ана, внуки носили фамилии отцов, а отцы их были люди, недавно появившиеся в землях какао. Люди, не успевшие пустить корни в эту землю, как она, дона Ана Бадаро!.. Новые люди в этих краях, из тех, кого никто не знает, из тех, что ежедневно приезжают из разных мест, привлечённые золотом, растущим на какаовых деревьях. Из людей старого времени, завоевавших эту землю и посадивших на ней какао, мало уже кто остался в живых — несколько немощных стариков. И всё же, думала дона Ана, земля эта принадлежит им по праву, по праву завоевания, скрепленного печатью крови, всей крови, пролившейся среди зарослей непроходимого леса, пропитавшей землю Секейро Гранде.

В мечтах о лучшем будущем для дочерей, зятьев и внуков, погруженная в воспоминания о величии прошлого, живёт дона Ана Бадаро. Куда девалась смуглая девушка былых времен, робкая, смущенно опускавшая глаза под влюбленными взглядами Жоана Магальяэса, и вдруг, в момент опасности, когда гремели выстрелы и текла кровь, выказавшая храбрость и решимость, которой мог бы позавидовать любой мужчина? Тридцать лет пронеслись над её головою, её черные волосы превратились в седые, прекрасные глаза погасли, тело потеряло свою упругую стройность. Тридцать лет, прожитых в бедности, хоть кого согнут. Но в груди доны Аны жила гордость, которая поддерживала её, и поэтому мечтания её не умирали по мере того, как старилось тело. В сундуке, никогда не открывавшемся, хранились самые любимые сувениры, напоминавшие о лучших временах в жизни семьи Бадаро. Её подвенечная фата. Библия, которую Синьо заставлял читать каждый раз, когда начинал новое дело, два револьвера: один подарок Жоану от Теодоро дас Бараунас в день их свадьбы, другой — оружие незабвенного дяди Жуки, «самого галантного и обаятельного из завоевателей земли, прошедших по трупам, чтобы посадить деревья какао». Кто сказал это? Дона Ана хранит также вырезку из газеты. Какой-то юнец, которому вздумалось ворошить события тридцатилетней давности, написал заметку, в которой говорилось о Жуке в таких выражениях. Дона Ана прибавила вырезку к реликвиям, спрятанным в сундуке гордо храня тайну прошлого, которую знали теперь только слепые певцы, распевающие на ярмарках абесе о беспорядках времен борьбы за Секейро Гранде. Иногда ей случалось слышать на ярмарке в Итабуне или Пиранжи, как нищий гитарист, окруженный толпой любопытных, пел об удивительном прошлом её рода, нагоняя страх на людей, недавно прибывших в страну какао. Тогда в груди её спорили разные чувства: то хотелось ей подойти поближе, стоять и слушать, упиваясь рассказом о подвигах отца и дяди (в одном абесе говорилось и о ней самой), то хотелось бежать, скрыться как можно дальше от глаз людских, чтоб никто не видел, как она теперь бедна. Голос слепого певца, пронзительный, но как нельзя лучше подходящий к этой простой, безыскусственной песне, рассказывал всем вокруг о свирепой борьбе между Орасио и братьями Бадаро. Часто случалось, что кто-нибудь из слушателей узнавал её и украдкой указывал на неё другим:

— Вот та женщина — дона Ана Бадаро. Дочь Синьо…

— Говорят, она стреляла не хуже мужчины…

И тогда она бежала, потому что в груди её поднимался внезапный гнев на этих людей, заставляющих вставать из могилы её дорогих умерших, выставлявших их напоказ всем. Но это чувство длилось недолго. Всё же она находила какое-то удовлетворение в том, что имена отца и дяди, да и её самой, жили в устах слепых гитаристов и раздавались по дорогам какао, по дорогам, проходящим сквозь сертаны. Вот уже тридцать лет звучат эти имена, с тех самых пор, как негр Дамиан сошёл с ума и бродил по плантациям, бормоча пророчества Жеремиаса — чародея леса.