Рискующее сердце - Эрнст Юнгер Страница 3

3

Эрнст Юнгер взял с собой на фронт 14 записных книжек, и в конце войны они были заполнены дневниковыми заметками. Они легли в основу нескольких книг, написанных Юнгером впоследствии. Среди них наиболее известна книга «В стальных грозах. Из дневника командира разведгруппы». Первоначально книга была напечатана по инициативе Юнгера-отца и за его счет, что подтвердило глубокую внутреннюю связь отца и сына. Книга вышла в 1920 году тиражом 2000 экземпляров. Жизнь Эрнста Юнгера почти автоматически превращалась в творчество. Тем достовернее в его книге буднично-кровавое месиво войны. Военная эпопея Юнгера, как и его африканская авантюра, начиналась все с того же стремления отделаться наконец от школьной скамьи, которая угнетала его все больше и больше. Его влекут «широта и свобода жизни», как будто на войне они доступнее, чем в школе, и, в сущности, ради все той же анархии сердца он рвется в армию, а вовсе не для того, чтобы воевать за буржуазную Германию, как он выражается, где его свободолюбивые рискованные чаянья не осуществимы. И многовековая немецкая верность, унаследованная от отцов и дедов, убеждает его в том, что в армии он нашел свое, исконное, хотя оно и не похоже на то, что он искал. «Вместо желанных опасностей, — пишет он, — мы нашли грязь, работу, бессонные ночи, и освоение их потребовало от нас мало свойственного нам геройства». Все-таки это было геройство, и Юнгер оказался на высоте требований, предъявляемых, прямо скажем, солдатчиной, и сразу же испытал то, к чему стремился с младых ногтей: «Взращенные в эпоху безопасности, все мы томились жаждой по необычному, по большой опасности. Тут и напал на меня хмель войны».

Юнец в военной форме вторит своему выдающемуся современнику. О хмеле судьбы «Schicksalsrausch» говорит в то время Томас Манн. То же самое слово «Rausch» появится в названии поздней книги Эрнста Юнгера «Дурман и опьянение» («Drogen und Rausch»). А восходит это слово к фронтовому опыту Эрнста Юнгера. «В моем собственном опыте шрапнельная пуля, которую из меня извлекли, признаюсь, против моей воли при полном сознании, связывается со своеобразным ощущением исполненного долга, и, пожалуй, нечто подобное мог бы припомнить о себе каждый. При этом воспоминание о дурмане, доведшем до полного бесчувствия, куда приятнее, чем воспоминание о каких-нибудь излишествах, допущенных под воздействием дурмана, но все-таки поддававшихся контролю», — пишет Эрнст Юнгер в «Рискующем сердце». Вторя Готфриду Бенну, автору эссе «Провоцируемая жизнь», Эрнст Юнгер продолжает: «Человек, придающий ценность своим переживаниям, каковы бы они ни были, и не намеренный оставлять их позади в царстве темноты, расширяет круг своей ответственности. Но современная гуманность стремится именно сузить этот круг. Отсюда ее оценка дурмана; она ценит его в наркотическом воздействии (хлороформ), она боится возбуждающего, когда течет кровь. Зато всем идеям, которыми она оперирует, присуще нечто наркотическое — таков ее социализм, ее пацифизм, ее восприятие юстиции, преступления, самого общества; все эти вещи, не мыслимые для нее без шор. Вот отчего они глубоко отвратительны тем, кто любит полноту жизни, ее многообразие и пылающую роскошь ее дурманов, — каждому, кто ни за что не отдал бы трагическое сознание и бремя своей ответственности, даже если ее встречают ударами дубин и пушечными ядрами».

Русскому читателю здесь вспомнятся стихи Александра Блока:

Но тот, кто двигал, управляя,

Марионетками всех стран, —

Тот знал, что делал, насылая

Гуманистический туман:

Там, в сером и гнилом тумане,

Увяла плоть, и дух погас,

И ангел сам священной брани,

Казалось, отлетел от нас…

Гуманистическому туману одуряющей пропаганды Эрнст Юнгер противопоставляет трагическое сознание и бремя своей ответственности. То и другое заверены шрапнельной пулей, извлеченной из него при полном сознании (что это, как не трагическое сознание?). Первое ранение Эрнст Юнгер получил 24 апреля, находясь под ураганным огнем неприятельской артиллерии. За этим последовали другие ранения (в общей сумме семь). В сентябре 1915 года Эрнст Юнгер отбывает на Западный фронт в чине прапорщика (Fähnrich). 27 ноября того же года он произведен в лейтенанты. Ранениям сопутствуют награды. 16 декабря 1916 года он удостоен Железного креста 1-го класса. 4 декабря 1917 года награжден Рыцарским крестом домашнего ордена Гогенцоллернов с мечами. В августе 1918 года Эрнст Юнгер ранен в седьмой раз, особенно тяжело. Только невероятным усилием воли удается ему уклониться от английского плена (эта ситуация отозвалась в «Лейтенанте Штурме», где офицеры предпочитают героическую гибель плену). А несколькими неделями позже Эрнст Юнгер, «как беззаветно отважный командир», удостаивается высшей военной награды — ордена Pour le mérite (За заслугу), учрежденного королем Фридрихом Великим в 1740 году (Освальд Шпенглер, внимательно прочитанный Эрнстом Юнгером, считал короля Фридриха провозвестником особого прусского социализма: перекличка с прусским анархизмом Эрнста Юнгера очевидна). Король Фридрих II Прусский проводил железную имперскую политику, распространяя господство Германии в Европе, но в области духовной жизни был поклонником французской культуры, покровительствовал Вольтеру, немецкий язык знал плохо, если вообще знал, а немецкую литературу ни во что не ставил. Отсюда и французское название высшей немецкой военной награды. Эта награда сыграла в жизни Эрнста Юнгера особую роль. Эрнст Юнгер — последний рыцарь ордена Pour le mérite. После него этот орден уже никому больше не присуждался за военные заслуги. Орден Pour le mérite находит гестапо в 1933 году во время обыска у Юнгера, что, вероятно, приостановило дальнейшие репрессии, хотя поводы для них были. Юнгер видел в национал-социалистическом режиме господство черни и не скрывал своего презрения к нему. По всей вероятности, Юнгер знал о заговоре офицеров против Гитлера, но судебное расследование в этой связи приостановил, по-видимому, сам Гитлер, благоговевший перед орденом Pour le mérite.

Роман «Лейтенант Штурм» написан в 1923 году, после книги «В стальных грозах». Это первая художественная проза Юнгера. Иначе как романом ее не назовешь, несмотря на ее краткость. Это никак не повесть и не новелла уже потому, что она сама включает в себя новеллы (будущий «Декамерон блиндажа»). Впрочем, краткость «Штурма» — на самом деле сжатость, далеко выходящая за свои собственные пределы. Проза Юнгера всегда поражает сначала своей классической, почти академической, традиционностью, которая потом оборачивается захватывающей новизной. Новизна Юнгера не только в жизненном материале, сплошь и рядом открываемом им впервые, как «В стальных грозах», но и в том, что ни о чем подобном до сих пор никогда в такой манере не повествовали. Эрнст Юнгер владеет классической немецкой прозой, как никто. Он поистине воинствующий стилист, редкое явление среди немецких прозаиков, особенно в XX веке. Немецкая проза завораживает читателя синтаксической музыкой, обволакивает расплывчатым глубокомыслием, в крайнем случае чарует загадочностью, но не артиллерийской точностью выражения, которая у Юнгера от Ницше.

Культура повествования кажется у Юнгера врожденной, но на самом деле она освоена страстью к чтению, едва ли не главной страстью в жизни Эрнста. При этом его не назовешь книголюбом или эрудитом. Прочитывая книгу, он открывает ее в себе самом, и она совпадает с его собственной жизнью. Так, книги об Африке превратились в африканскую авантюру его юности. Но Юнгер читает, не только урывая время от школьных занятий, он продолжает читать на войне: «Кажется, во время войн я прочел больше, чем в другое время, и так бывает не только со мной». [3]В «Штурме» молодые офицеры характеризуются кругом своего чтения: «Им всем была свойственна неразборчивая начитанность, характерная для немецкой литературной молодежи. Их объединяла также и некоторая почвенность, странно сочетающаяся с известным декадансом. Они любили возводить это сочетание к влиянию войны, прорвавшейся, как атавистический весенний паводок, на равнины поздней культуры, избалованной роскошью. Так, обязательное совпадение их вкусов обнаруживалось при встрече с такими отдаленными друг от друга в пространстве и времени явлениями, как Ювенал, Рабле, Ли Бо, Бальзак и Гюисманс. Штурм обозначил это совпадение вкусов как упоение запахом зла из первобытных дебрей силы».