Я за тебя умру - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 31

Фрагменты записей, сделанных Фицджеральдом в трудную для него пору пребывания в Северной Каролине, показывают, что он экспериментировал с языком, насыщенным цветовыми оттенками. Это уже стало отличительной чертой его прозы, но теперь он обращался к более темным и грустным тонам:

Тускло-коричневый сланец — там, где отступает темно-коричневый прилив, это было неописуемо, как платье рядом с ним (цвет долгих часов человеческого дня — синий, как страдание, синий для того, кто боится счастья, «если б я мог [уловить] этот цвет, все наладилось бы навсегда».

И еще:

Сам он, подобно многим, робким оттого, что они не могут или не хотят подогнать мир своего воображения к реальности, нашел компенсацию — о, была некогда сине-зеленая неизменная мечта, идеал и цвета взяты от женщин, любивших его за его славу, или деньги, или уверенность [.]

В Северной Каролине Фицджеральд пытался покончить с собой. Марта Мари Шенк, его друг и, временами, секретарь, сохранявшая даже самые крошечные листочки с записанными на них мыслями и сценами, подобные процитированным выше, сообщила об этих случаях — но и сам Фицджеральд признавался в этом друзьям. В 1936 году, когда репортер «Нью-Йорк пост» Майкл Мок опубликовал разгромную статью как раз к сорокалетию Фицджеральда, он наглотался таблеток. В октябре Фицджеральд описал эту историю в письме к Оберу: «Я раздобыл пузырек с морфием и проглотил четыре пилюли — достаточно, чтобы убить лошадь. Это оказалось чересчур, и не успел я добраться до постели, как меня вырвало. Пришла медсестра увидела пустой пузырек я расплатился на полную катушку потом чувствовал себя идиотом. Если мне когда-нибудь попадется мистер Мок, все произойдет очень быстро и неотвратимо. Перкинсу не говорите». От своего старого приятеля по Принстону, юриста Джона Биггса-младшего, Фицджеральд тоже ничего не скрывал: «В Каролине мне было так паршиво приехал [в Балтимор в 1935 г.] на Рождество долго баловался с тридцать восьмым [калибром]».

Не давала Фицджеральду покоя и почти постоянная опасность, что Зельда причинит себе вред. Набрасывая список возможных имен для «Карли-суицида» Деланнукса, он поместил в столбике напротив случаи из жизни Зельды. Однако в апреле 1936-го он писал Беатрисе Дэнс, с которой у него был краткий роман в Северной Каролине: «На днях я возил [Зельду] к Чимни-Року, куда она в детстве ездила с семьей. И когда мы пытались (безуспешно) найти пансион, где они останавливались, грозовые тучи почти рассеялись. Как я тебе говорил, иногда и не догадаешься, что она больна». Даже если иметь в виду самое личное или болезненное, в жизни Фицджеральда не было ничего такого, что он не мог бы претворить в искусство — возможно, в попытке понять это или избавиться от этого, а возможно, ради того, чтобы подчинить его себе и обратить в нечто ностальгическое, даже прекрасное.

Наконец, за рассказом маячит судьба английской актрисы Пег Энтуистл (1908–1932). В 1920-х, еще подростком, она имела успех на Бродвее, затем пыталась сделать карьеру в Голливуде, но ей это не удалось. Она хотела вернуться в Нью-Йорк, но у нее не было денег на дорогу. 18 сентября 1932 года она залезла на букву «Г» в эмблеме Голливуда и бросилась оттуда. Ей было всего двадцать четыре. О ее смерти много писали, и она стала символом губительного влияния кинобизнеса на тех, кого он затягивает в свою орбиту.

I

В чаше Каролинских гор лежало озеро, розовое в лучах летнего вечера. В озеро вклинивался мыс, а на нем стояла гостиница в итальянском стиле, облицованная штукатуркой под мрамор; эта облицовка меняла цвет вместе с движением солнца. В гостиничном ресторане сидели четверо, все из мира кино.

— Если можно подделать Венецию или Сахару, — говорила девушка, — то уж состряпать поддельный утес и вовсе ничего не стоит. Ну и к чему было загонять нас так далеко на восток?

— Чимни-Рок подделать нетрудно, — отозвался Роджер Кларк, оператор. — Если бы речь шла только о декорациях, мы могли бы подделать даже Ниагарский водопад и Йеллоустонский парк. Но этот утес — герой нашей истории.

— Сама реальность не может с нами тягаться, — вставил Уилки Праут, помощник режиссера. — Когда я увидел настоящий Версаль и вспомнил тот, что соорудил Конджер в двадцать девятом, это был удар. Я в жизни не испытывал такого разочарования…

— Но правда — главное мерило, — продолжал Роджер Кларк. — Вот на чем горят другие режиссеры…

Девушка, Атланта Даунс, больше не слушала. Ее глаза — глаза, которые будто поймали звездный блеск да так его и не отпустили, — покинули общество за столиком и остановились на только что вошедшем человеке. Через минуту взгляд Роджера скользнул туда же. И застрял.

— Это еще что за тип? — спросил он. — Он мне точно уже попадался. Чем-то он нашумел.

— А с виду ничего особенного, — заметила Атланта.

— Нет-нет, он непрост. Черт возьми, я знаю про него все, кроме одного — кто он такой! Он не давал себя снимать — бил фотоаппараты и прочее. Он не писатель, не актер…

— Стал бы актер бить фотоаппараты, — вставил Праут.

— …не теннисист, не из семейки Мдивани… погодите-ка, уже тепло…

— Он скрывается, — предположила Атланта. — Вот в чем дело. Глядите, как он прикрывает ладонью глаза. Преступник! Кого там у нас разыскивают? Есть нынче беглые?

Техник, Шварц, пытался помочь Роджеру вспомнить — и вдруг воскликнул шепотом:

— Да это же Деланнукс! Помните?

— Верно, — сказал Роджер. — Он и есть. Карли-суицид.

— Что он сделал? — заинтересовалась Атланта. — Совершил самоубийство?

— Ага. А это его призрак.

— В смысле пытался?

Все четверо слегка подались друг к другу, хотя вошедший был довольно далеко и не мог их услышать. Роджер принялся разъяснять.

— Нет, наоборот. Самоубийством кончали его девушки. По крайней мере, так считают.

— Из-за кого — из-за этого? Да он ведь… чуть ли не безобразный!

— Может, все это вздор. Но одна девушка разбилась на аэроплане и оставила записку, а еще одна…

— Две или три, — вставил Шварц. — История была громкая.

Атланта поразмыслила.

— Убить из-за любви мужчину — это я еще кое-как могу представить, но прикончить себя саму? Ни за что!

После ужина они с Роджером Кларком пошли прогуляться по набережной озера, мимо лавчонок, где торговали разными пустяками, поделками местных ткачей и резчиков по дереву, а в витринах лежали полудрагоценные камни с Дымчатых гор, — и, дойдя до почтовой конторы в конце, остановились полюбоваться озером, горами и небом. Зрелище было на пике своего великолепия — буки, сосны, ели и пихты превратились в единый огромный отражатель изменчивого света. Озеро было словно девушка, взволнованная и залившаяся румянцем перед мужественной статью хребта Блу-Ридж. Кларк поглядел туда, где в полумиле от них высился Чимни-Рок.