Давид Гольдер - Ирен Немировски Страница 31

Он прошелся по комнате, снова сел, наклонился, чтобы развязать туфли, и замер с рукой на весу. К чему раздеваться? Спать он все равно не сможет. Воды в номере не было. Гольдер повернул кран над раковиной. Ничего. Жара была удушающей, от пыли и пота одежда прилипала к телу. Стоило пошевелиться, и мокрая ткань леденила плечи, и Гольдер болезненно передергивался, как от приступа лихорадки.

«Великий Боже, — подумал он, — неужели я когда-нибудь покину эту страну?»

Ему казалось, что ночь никогда не кончится. Еще три часа. Корабль отплывет на рассвете. Наверняка с опозданием… В море ему станет легче, помогут ветер и свежий воздух. Он доберется до Константинополя. Поплывет по Средиземному морю. Вернется в Париж. Париж? Гольдер ощутил глухое удовлетворение, подумав обо всех этих мерзавцах с биржи. «Вы не знали?.. Старик Гольдер… Да-а… Кто бы мог подумать… Он выглядел конченым человеком…» Ему казалось, что он слышит их голоса. Негодяи… Интересно, сколько теперь стоят тейские акции? Он попытался подсчитать, но это оказалось непросто… Со дня отъезда Валлейса новостей из Европы он не получал. Ладно… Потом, позже… Он дышал тяжело, с надсадным свистом. Странно… Он не мог себе представить, какой будет его жизнь после этого плавания. Позже… Джойс… Он мучительно скривился. Джойс… Она будет все больше отдаляться от него, вспоминая о существовании старого отца, лишь проигравшись в казино. Хорошо, что он проинструктировал Сетона и Джойс не сможет тронуть основной капитал. «Пока я жив… — подумал Гольдер. Он был реалистом. — Джойс…»

— Я сделал все, что мог… — с печалью в голосе произнес он.

Он все-таки снял ботинки и вытянулся на кровати. С некоторых пор долго он лежать не мог — сразу начинал задыхаться. Иногда он забывался сном, но почти сразу просыпался со странными жалобными вскриками: они казались ему пугающими, непонятными, таящими смутную угрозу. Он так и не понял, что в такие ночи кричал и стонал, как ребенок, он сам.

Гольдер встал, с трудом дотащил кресло до окна и распахнул створки. Внизу лежал порт. Черная вода… Занимался день.

Гольдер уснул мгновенно и неожиданно.

В пять часов в порту завыла сирена, и Гольдер проснулся.

Он с трудом наклонился за туфлями, проверил, не появилась ли в кране вода, позвонил и долго ждал, но никто так и не пришел. Достав из чемодана флакон с остатками одеколона, он смочил руки и лицо, собрал вещи и спустился вниз.

Ему удалось получить стакан чая, он выпил, расплатился и покинул гостиницу.

На улице Гольдер по привычке поискал глазами такси, но город казался вымершим. Ветер с моря засыпал улицы песком, следы ног редких прохожих отпечатывались на нем, как на снегу. Гольдер знаком подозвал босоногого мальчишку, который в одиночестве играл на мостовой.

— Отнеси мой чемодан в порт. Машин здесь нет?

Мальчик вряд ли понял, что сказал ему старик, но чемодан взял и пошел по направлению к порту.

Дома стояли закрытыми, окна были заколочены досками. Банки, магазины, кафе были заброшены, покинуты прежними владельцами. Впечатанный в камни стен императорский двуглавый орел напоминал открытую рану. Гольдер невольно ускорил шаг.

Он смутно узнавал темные старые тупики и шаткие деревянные домики. Но какая гнетущая тишина… Он резко остановился.

Они почти дошли. В воздухе сильно пахло солью и тиной. Над окном маленькой темной лавки сапожника со скрипом раскачивался железный башмак… Гостиница на углу улицы, где он останавливался, когда-то была излюбленной дешевой меблирашкой матросов и портовых шлюх. Сапожник был кузеном его отца, и Гольдер иногда приходил к нему поесть. Он прекрасно это помнил… Старик сделал над собой усилие, пытаясь представить себе лицо дяди, но вспомнил только голос — пронзительный и ноющий, как у Сойфера.

«Оставайся дома, мальчик… Думаешь, там деньги валяются на земле? Забудь, жизнь повсюду тяжела и жестока».

Гольдер непроизвольно сделал шаг к двери и едва не взялся за ручку, но передумал. Прошло сорок восемь лет! Он пожал плечами и пошел дальше.

«Что было бы, останься я тогда на родине?»

Он беззвучно рассмеялся. Кто знает? Глория вела бы дом, пекла бы по пятницам мацу на гусином жире… Гольдер прошептал: «жизнь…» Как все-таки странно, что на излете лет его занесло сюда, в этот забытый Богом уголок земли…

Порт. Он узнавал здесь каждую деталь, как будто побывал здесь в последний раз накануне, а не тысячу лет назад. Маленькое покосившееся здание таможни, шлюпки, похороненные под черным, с примесью угольной пыли и объедков, песком… На поверхности грязно-зеленой маслянистой воды плавают арбузные корки и мертвые крысы. Гольдер поднялся на борт маленького греческого пароходика, ходившего перед войной из Батума в Константинополь. Прежде он брал в рейс пассажиров — в салоне все еще стоял рояль, но после революции явно возил только грузы и вид имел жалкий и грязный. Гольдер заключил, что хозяин явно не гнушается сомнительных делишек, и подумал: «Счастье, что переход будет недолгим…»

На палубе мужчины в красных фесках — «шурум-бурумщики» — играли в карты, сидя в кружок. Когда Гольдер проходил мимо, они подняли лица. Один привычным жестом покрутил на запястье розовые стеклянные бусы и улыбнулся: «Купи что-нибудь, барин…» Гольдер покачал головой и осторожно отодвинул их кончиком трости. Сколько раз во время своего первого путешествия на корабле, память о котором странным образом не отпускала его, он играл по ночам в карты с такими же вот торговцами… Как давно все это было… Игроки пропустили Гольдера, он спустился в свою каюту и стал смотреть в иллюминатор на море, то и дело непроизвольно вздыхая. Корабль отчаливал. Он присел на жесткую койку: поверх обычной доски был брошен тонкий, набитый сухим шуршащим сеном матрасик. Если погода не испортится, он проведет ночь на палубе. Ветер крепчал, пароход содрогался, подпрыгивая на волнах. Гольдер с ненавистью смотрел на море. Как он устал от этого буйного, вечно куда-то движущегося мира. Земля, проплывающая мимо дверей вагонов, вращающиеся колеса автомобилей, волнение на море, тревожные крики животных, дымы, поднимающиеся в низкое осеннее небо… Он обречен до конца дней видеть перед собой скучный в своей неизменности горизонт… Гольдер прошептал: «Я устал», — и осторожно, как все сердечники, положил ладони на сердце. Он тихонько приподнимал его — как ребенка, как умирающее животное, как износившийся мотор, все еще упрямо стучащий в старой груди, — словно хотел помочь.

Неожиданно корабль качнуло сильнее, и Гольдеру показалось, что его старое сердце стремительно ухнуло вниз и забилось быстрее, даже слишком быстро… В то же мгновение острая боль пронзила левое плечо. Он побледнел, наклонил голову вперед с выражением животного ужаса на лице и надолго замер в ожидании. Гольдеру казалось, что звук его дыхания заполнил всю каюту, перекрыв шум ветра и моря.

Постепенно боль успокоилась, а потом и вовсе ушла. Он произнес вслух, громким голосом, пытаясь улыбнуться:

— Ерунда. Прошло. — Тяжело выдохнул и тихонько повторил: — Прошло…

Гольдер встал. Его шатало. Небо и море заволокла серая вуаль. В каюте стало темно, как ночью. В иллюминатор лился странный зеленоватый свет, обманчивый, зыбкий, ничего не освещающий. Гольдер нащупал пальто и вышел, вытянув перед собой руки, как слепой. При каждом ударе волны о борт пароходик трещал, взлетал на гребне и тут же нырял вниз, как будто хотел утопиться. Гольдер с трудом вскарабкался на палубу по узкой отвесной лестнице.