Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой Страница 32

Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ниденьгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобыпомогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе,так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась,распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, кбольшому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали,отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило,что недовольны были смыслом его речи, — ее и забыли после большого количестваречей, последовавших за ней, — но для одушевления толпы нужно было иметьощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделалсяпоследним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорилив том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.

Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали(«писатель, писатель! — послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражатьадом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатахгрома, но что мы не будем этим ребенком.

— Да, да, при раскатах грома! — повторяли одобрительно взадних рядах.

Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, влентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи-старики, которыхпочти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошлак столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатыесзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшиесзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать этопропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдетсяли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможисидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части изних говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себявзволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем,выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось иему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем-то виноватым ижелал оправдаться.

— Я сказал только, что нам удобнее было бы делатьпожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, — стараясь перекричать другиеголоса, проговорил он.

Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас былотвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.

— Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! —кричал один.

— Он враг человечества! — кричал другой. — Позвольте мнеговорить… Господа, вы меня давите…

В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпойдворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутымподбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.

— Государь император сейчас будет, — сказал Растопчин, — ятолько что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся,судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, — сказал графРастопчин. — Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше деловыставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!

Начались совещания между одними вельможами, сидевшими застолом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда,после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившиеодин: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.

Было велено секретарю писать постановление московскогодворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек стысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные,загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое-кого под руку иразговаривая.

— Государь! Государь! — вдруг разнеслось по залам, и всятолпа бросилась к выходу.

По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел взалу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьерстоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понялтолько, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которойнаходилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московскоедворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемсяпостановлении дворянства.

— Господа! — сказал дрогнувший голос государя; толпазашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно-человеческий итронутый голос государя, который говорил: — Никогда я не сомневался в усердиирусского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю васот лица отечества. Господа, будем действовать — время всего дороже…

Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и совсех сторон слышались восторженные восклицания.

— Да, всего дороже… царское слово, — рыдая, говорил сзадиголос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по-своему.

Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Онпробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящегоиз залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государьтолько что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащимголосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемыйдвумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой — голова, схудым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, нотолстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:

— И жизнь и имущество возьми, ваше величество!

Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желанияпоказать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек емупредставлялась его речь с конституционным направлением; он искал случаязагладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявилграфу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.

Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, чтобыло, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.

На другой день государь уехал. Все собранные дворяне снялимундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавалиприказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.