Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 4

Я осмотрел опустевшую квартиру Смита, и мне она понравилась.Я оставил ее за собою. Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, такчто мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою. Впрочем, яскоро привык. За шесть рублей в месяц и нельзя было достать лучше. Особняксоблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги, так каксовершенно без прислуги нельзя было жить. Дворник на первое время обещалсяприходить хоть по разу в день, прислужить мне в каком-нибудь крайнем случае. «Акто знает, – думал я, – может быть, кто-нибудь и наведается о старике!»Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не приходил.

В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам,писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую,хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем,что я – вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру,то к чему бы, кажется, и писать записки?

Вспоминается мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый,последний год моей жизни. Хочу теперь все записать, и, если б я не изобрел себеэтого занятия, мне кажется, я бы умер с тоски. Все эти прошедшие впечатленияволнуют иногда меня до боли, до муки. Под пером они примут характер болееуспокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар. Такмне кажется. Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит,расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания ибольные мечты в дело, в занятие... Да, я хорошо выдумал. К тому ж и наследствофельдшеру; хоть окна облепит моими записками, когда будет зимние рамывставлять.

Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, изсредины. Коли уж все записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнемсначала. Впрочем, не велика будет моя автобиография.

Родился я не здесь, а далеко отсюда, в -ской губернии.Должно полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротойеще в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместногопомещика, который принял меня из жалости. Детей у него была одна только дочь,Наташа, ребенок тремя годами моложе меня. Мы росли с ней как брат с сестрой. Омое милое детство! Как глупо тосковать и жалеть о тебе на двадцать пятом годужизни и, умирая, вспомянуть только об одном тебе с восторгом и благодарностию!Тогда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво,весело бились наши маленькие сердца. Тогда кругом были поля и леса, а не грудамертвых камней, как теперь. Что за чудный был сад и парк в Васильевском, гдеНиколай Сергеич был управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а засадом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились... Золотое,прекрасное время! Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и таксладко было знакомиться с нею. Тогда за каждым кустом, за каждым деревом какбудто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливалсяс действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар иседыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистымребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, сбоязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдеткто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказкиокажутся настоящей, законной правдой. Раз потом, уже долго спустя, я как-тонапомнил Наташе, как достали нам тогда однажды «Детское чтение», как мы тотчасже убежали в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша любимаязеленая скамейка, уселись там и начали читать «Альфонса и Далинду» – волшебнуюповесть. Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странногосердечного движения, и когда я, год тому назад, припомнил Наташе две первыестрочки: «Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, егоотец» и т. д., я чуть не заплакал. Должно быть, это вышло ужасно глупо, ипотому-то, вероятно, Наташа так странно улыбнулась тогда моему восторгу.Впрочем, тотчас же спохватилась (я помню это) и для моего утешения самапринялась вспоминать про старое. Слово за словом и сама расчувствовалась.Славный был этот вечер; мы все перебрали: и то, когда меня отсылали вгубернский город в пансион, – господи, как она тогда плакала! – и нашупоследнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался с Васильевским. Я ужекончил тогда с моим пансионом и отправлялся в Петербург готовиться вуниверситет. Мне было тогда семнадцать лет, ей пятнадцатый. Наташа говорит, чтоя был тогда такой нескладный, такой долговязый и что на меня без смеху смотретьнельзя было. В минуту прощанья я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-тоужасно важное; но язык мой как-то вдруг онемел и завяз. Она припоминает, что ябыл в большом волнении. Разумеется, наш разговор не клеился. Я не знал, чтосказать, а она, пожалуй, и не поняла бы меня. Я только горько заплакал, да таки уехал, ничего не сказавши. Мы свиделись уже долго спустя, в Петербурге. Этобыло года два тому назад. Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе,а я только что выскочил тогда в литераторы.

Николай Сергеич Ихменев происходил из хорошей фамилии, нодавно уже обедневшей. Впрочем, после родителей ему досталось полтораста душхорошего имения. Лет двадцати от роду он распорядился поступить в гусары. Всешло хорошо; но на шестом году его службы случилось ему в один несчастный вечерпроиграть все свое состояние. Он не спал всю ночь. На следующий вечер он сноваявился к карточному столу и поставил на карту свою лошадь – последнее, что унего осталось. Карта взяла, за ней другая, третья, и через полчаса он отыгралодну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят душ попоследней ревизии. Он забастовал и на другой же день подал в отставку. Сто душпогибло безвозвратно. Через два месяца он был уволен поручиком и отправился всвое сельцо. Никогда в жизни он не говорил потом о своем проигрыше и, несмотряна известное свое добродушие, непременно бы рассорился с тем, кто бы решилсяему об этом напомнить. В деревне он прилежно занялся хозяйством и, тридцатипяти лет от роду, женился на бедной дворяночке, Анне Андреевне Шумиловой,совершенной бесприданнице, но получившей образование в губернском благородномпансионе у эмигрантки Мон-Ревеш, чем Анна Андреевна гордилась всю жизнь, хотяникто никогда не мог догадаться: в чем именно состояло это образование.Хозяином сделался Николай Сергеич превосходным. У него учились хозяйствусоседи-помещики. Прошло несколько лет, как вдруг в соседнее имение, селоВасильевское, в котором считалось девятьсот душ, приехал из Петербурга помещик,князь Петр Александрович Валковский. Его приезд произвел во всем околодкедовольно сильное впечатление. Князь был еще молодой человек, хотя и не первоймолодости, имел немалый чин, значительные связи, был красив собою, имелсостояние и, наконец, был вдовец, что особенно было интересно для дам и девицвсего уезда. Рассказывали о блестящем приеме, сделанном ему в губернском городегубернатором, которому он приходился как-то сродни; о том, как все губернскиедамы «сошли с ума от его любезностей», и проч., и проч. Одним словом, это былодин из блестящих представителей высшего петербургского общества, которые редкопоявляются в губерниях и, появляясь, производят чрезвычайный эффект. Князь,однакоже, был не из любезных, особенно с теми, в ком не нуждался и кого считалхоть немного ниже себя. С своими соседями по имению он не заблагорассудилпознакомиться, чем тотчас же нажил себе много врагов. И потому все чрезвычайноудивились, когда вдруг ему вздумалось сделать визит к Николаю Сергеичу. Правда,что Николай Сергеич был одним из самых ближайших его соседей. В доме Ихменевыхкнязь произвел сильное впечатление. Он тотчас же очаровал их обоих; особенно ввосторге от него была Анна Андреевна. Немного спустя он был уже у нихсовершенно запросто, ездил каждый день, приглашал их к себе, острил,рассказывал анекдоты, играл на скверном их фортепьяно, пел. Ихменевы не моглинадивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего человека говорить,что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?Надобно думать, чтоб князю действительно понравился Николай Сергеич, человекпростой, прямой, бескорыстный, благородный. Впрочем, вскоре все объяснилось.Князь приехал в Васильевское, чтоб прогнать своего управляющего, одногоблудного немца, человека амбиционного, агронома, одаренного почтенной сединой,очками и горбатым носом, но, при всех этих преимуществах, кравшего без стыда и цензурыи сверх того замучившего нескольких мужиков. Иван Карлович был наконец пойман иуличен на деле, очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но,несмотря на все это, был прогнан и даже с некоторым бесславием. Князю нужен былуправитель, и выбор его пал на Николая Сергеича, отличнейшего хозяина ичестнейшего человека, в чем, конечно, не могло быть и малейшего сомнения.Кажется, князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя вуправляющие; но этого не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделалпредложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы. Ихменев сначалаотказывался; но значительное жалованье соблазнило Анну Андреевну, а удвоенныелюбезности просителя рассеяли и все остальные недоумения. Князь достиг своейцели. Надо думать, что он был большим знатоком людей. В короткое время своегознакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем имеет дело, и понял, чтоИхменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себеего сердце, и что без этого деньги не много сделают. Ему же нужен был такойуправляющий, которому он мог бы слепо и навсегда довериться, чтоб уж и незаезжать никогда в Васильевское, как и действительно он рассчитывал.Очарование, которое он произвел в Ихменеве, было так сильно, что тот искренноповерил в его дружбу. Николай Сергеич был один из тех добрейших инаивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ниговорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), тоотдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.