Изобретение Мореля - Адольфо Биой Касарес Страница 4

И все же однажды свет в музее горел всю ночь. То была вторая серия моих открытий в подвалах.

Я был нездоров. Мне подумалось, что где-то здесь может находиться аптечка; наверху я ничего не нашел, спустился в подвалы… и в эту ночь забыл о болезни, забыл о том, что такие кошмары случаются лишь в снах. Я обнаружил потайную дверцу, лестницу, второй подвал. Вошел в многоугольную камеру, напомнившую мне бомбоубежище, которое я видел в какой-то кинокартине; стены здесь были выложены симметрично расположенными плитками двух типов – одни из чего-то вроде пробки, другие из мрамора. Я сделал шаг: под каменными аркадами в восьми разных направлениях я увидел, словно в зеркалах, восемь таких же камер. Потом услышал шаги, пугающе ясные, – они раздавались вокруг, сверху, снизу – по всему музею. Я сделал еще шаг-другой: звуки пропали, словно утонув в снегу, – так бывает на холодных нагорьях Венесуэлы.

Я поднялся по лестнице. Кругом царила тишина, слышался лишь далекий шум моря, все было неподвижно, не считая разбегавшихся насекомых. Я боялся нашествия призраков – или полицейских, что было менее вероятно. Несколько часов я прятался за занавесками, терзаясь мыслью, что выбрал неудачное место: наверное, меня видно снаружи; если я захочу убежать от того, кто войдет в комнату, мне придется открыть окно. Немного погодя я осмелел и решил осмотреть дом, но мне было неспокойно: я ведь ясно слышал осторожные шаги, раздававшиеся кругом, на разных этажах.

На рассвете я вновь спустился в подвал. Вокруг опять зазвучали шаги – вблизи и вдали. Но теперь я все понял. Сердясь на себя, одинокий и окруженный двойниками, я продолжал исследовать второй подвал в сопровождении навязчивой стаи звуков. Здесь девять одинаковых камер, ниже – еще пять. Они похожи на бомбоубежища. Кто же эти люди, соорудившие в двадцать четвертом году это здание? Отчего они забросили его? Каких бомбардировок опасались? Удивляет, почему инженеры, построившие такой прекрасный дом, были по-современному предубеждены против лепнины – до такой степени, что создали это голое помещение, способное свести человека с ума: твой легкий вздох повторяется эхом, и в течение двух-трех минут ты слышишь вздохи повсюду – близко, далеко. Когда эхо замолкает, воцаряется тишина, жуткая, как тяжесть во сне, не дающая тебе убежать.

Внимательный читатель может составить на основе моих наблюдений список более или менее удивительных предметов, ситуаций, фактов; последнее – это поразительное появление на холме нынешних его обитателей. Надо ли связывать этих людей с теми, что жили здесь в 1924 году? Можно ли предположить, что сегодняшние туристы – те же строители, которые соорудили музей, часовню и бассейн? Трудно поверить, будто один из этих людей, устав слушать «Валенсию» и «Чай вдвоем», сел и начертил проект такого дома, правда, отравленного эхом, но зато надежно защищающего от бомб.

Каждый вечер, на закате солнца, на скалу приходит женщина. Голова ее повязана цветным платком; она сидит, обхватив руками колено; наверное, еще до рождения кожу ее позолотило солнце; глаза, черные волосы, осанка – все делает ее похожей на какую-нибудь цыганку или испанку с самых безвкусных картин.

Я старательно умножаю страницы дневника и забываю о трактатах, которым надлежит оправдать пребывание моей тени на этой земле («Моя защитительная речь, обращенная к живым» и «Похвала Мальтусу»). Однако то, что я сейчас пишу, будет предупреждением. Эти строки останутся неизменными, несмотря на нестойкость моих убеждений. Главное – придерживаться истины, хорошо мне известной: ради собственной безопасности я должен навсегда отказаться от любой помощи со стороны ближнего.

Я ничего не жду. Но мне не страшно. Утвердившись в этом, я успокоился.

Однако женщина дала мне какую-то надежду. Надо опасаться надежд.

Вечер за вечером она любуется закатом, а я из своего укрытия любуюсь ею. Вчера и сегодня тоже я обнаружил, что ночью и днем жду этого часа. Женщина, чувственно-гибкая, как цыганка, с ее слишком большим, слишком ярким платком на голове, кажется смешной. Однако я чувствую – наверное, слегка подшучивая над собой, – что, если бы мог на мгновение ощутить на себе ее взгляд, услышать обращенное ко мне слово, на меня пахнуло бы спасительным теплом, исходящим от друзей, от невесты, от родных.

Должно быть, мои надежды порождены препятствиями в образе рыбаков и теннисиста с бородкой. Сегодня меня рассердило, что женщину сопровождал на скалу какой-то тип в теннисном костюме; это не ревность, но вчера я тоже ее не видел – когда я шел к скалам, на пути у меня оказались рыбаки; они ничего не сказали – я спрятался, и меня не заметили. Я попытался обойти их сверху – бесполезно: там, глядя на них, стояли их друзья. Пришлось сделать большой крюк, я подошел, когда солнце уже село и пустынные скалы ждали приближения ночи.

Наверное, я собираюсь совершить ужасную глупость: эта женщина, греющаяся в последних солнечных лучах, может выдать меня полиции.

Я к ней несправедлив, но не могу забыть, как оберегает нас закон. Те, кто определяет наказание, распоряжаются нашей жизнью, и мы, защищаясь, отчаянно цепляемся за свободу.

Сейчас, грязный, обросший, изрядно постаревший, я питаю надежду на благотворное общество этой несомненно прекрасной женщины.

Верю, что главная трудность мимолетна: изменить первое впечатление в свою пользу. Наружность обманчива, я должен это доказать.

За пятнадцать дней приливы трижды превращались в наводнения. Вчера я чудом не утонул. Вода застигла меня врасплох. По своим зарубкам я высчитал, что большой прилив должен быть сегодня. Если бы на рассвете я заснул, то уже был бы мертв. Очень скоро вода стала прибывать с решимостью, какая овладевает ею раз в неделю. Я был настолько легкомыслен, что теперь не знаю, чему приписать эту неожиданность: ошибкам в расчетах или временному изменению периодичности больших приливов. Если приливы изменили свои привычки, жизнь в этом болоте станет еще рискованнее. Однако я приспособлюсь. Я перенес уже столько лишений!

Множество дней я был болен, в жару, страдал от болей и ломоты, заботясь лишь о том, как бы не умереть с голоду, не в силах писать (а я должен высказать людям свое возмущение, я дорого заплатил за это право).

Когда я приехал, в кладовой музея были кое-какие припасы. В печи – классической закопченной печи – я испек из муки, соли и воды несъедобный хлеб. Вскоре я стал есть сырую муку из мешка (запивая ее водой). Но всему пришел конец, даже порченым бараньим языкам, даже спичкам (я расходовал по три штуки в день). Насколько выше нас по развитию стояли изобретатели огня! Много дней – неловко, исцарапывая руки в кровь – я бился над изготовлением ловушки; когда она наконец сработала, я смог полакомиться птичьим мясом – окровавленным, сладковатым. Следуя традиции отшельников, я также пробовал есть корни. Боль, холодный пот, пугающая слабость, припадки, которых я не помню, незабываемые страшные галлюцинации – все это научило меня отличать, какие растения ядовитые.

Я зол: у меня нет никаких инструментов, и место здесь нездоровое, непригодное для жилья. Однако несколько месяцев назад нынешняя жизнь показалась бы мне недостижимым раем.