Тайга - Сергей Максимов Страница 4

Закинув руки за голову, она блеснула полосками зубов.

Я промолчал.

– Например, влюбиться в вас невозможно, – не унималась она.

«Дорого же мне обойдется мое любопытство», – подумал я и мысленно послал себя к чёрту.

– Вы посмотрите на себя, на кого вы похожи! На лешего! Длинные волосы, рыжая борода…

– Не рыжая, а каштановая… – попробовал отшутиться я.

– Каштановая, каштановая… – передразнила она, – а я говорю рыжая, стало быть – рыжая! Ну-с, что вас еще интересует? Может быть, сказать, сколько мне лет?

– Зачем? Не думаете ли вы, что я скоро начну бриться?

– Это вы мне в отместку за мое откровенное мнение о вашей внешности? Я считала вас остроумнее… Однако кто же все-таки я? Как вы думаете?

– Я не буду отвечать. Вам это, видимо, неприятно, а я не хочу, чтобы вам было неприятно.

– Но я настаиваю и… прошу. Кто же я?

– Прохожая… – спокойно ответил я, раскуривая потухшую трубку.

– И только?

– И только. По крайней мере, для меня.

– Прохожая… – усмехнулась она, презрительно и с ненавистью глядя мне в глаза.

– Прохожая…

– …которая не выдержала бы экзамена, если бы захотела стать актрисой, – добавил я.

Она вскочила, темные глаза ее заблестели злым огоньком затравленного зверька.

– Да! – крикнула она. – Я лгу! Слышите: я лгу! Я не почтальонша и никогда ею не была! Я такой же инженер, как и вы, с той только разницей, что я… что я… – она проглотила слова и снова повалилась на койку, глубоко дыша и нервно покусывая алую отвернутую губу.

– Впрочем, – добавила она через некоторое время, – вам нет ведь дела до того, какая между нами разница. Ведь я для вас только… прохожая.

Минут пять мы молчали. Я досадовал на себя. Мне было ее жалко. Я встал и решил идти к себе. Кстати, и лампа начинала тухнуть – керосин выгорал. Но Ирина опередила меня:

– Я очень хочу спать.

– И хорошо сделаете, – сказал я. – Вот вам моя койка, вот одеяло, сверху накройтесь еще вашим бушлатом. За печкой я послежу. Спокойной ночи.

Я вышел. Всё так же крутила метель, раскачивая сухие ели и лиственницы. Луна скрылась, на реке отрывисто, надоедливо лаяла лисица. В палатке рабочих храпел Иван, несмотря на несусветный холод – печка потухла. Я раздул угли, подбросил дров и, когда они весело вспыхнули, достал книгу, уселся перед печкой и принялся читать. Прочитав страницы две и убедившись, что из чтения толку не будет, я отложил книгу и стал наблюдать, как корчится на огне береста. Лениво тянулись какие-то незначительные мысли: вспоминалось то одно, то другое. Сколько времени я сидел так и думал – не знаю. Кажется, я вздремнул и проснулся от холода. Печка совсем потухла. Я вспомнил про гостью: наверное, и там давным-давно прогорели дрова.

Я вышел. Метель стихла, и на зеленовато-голубом небе, обсыпанном яркими звездами, повис стальной блин луны.

Осторожно откинув полог палатки, я вошел и присел на корточки перед потухшей печкой. Раздув огонь, я подкинул бересты. Она закорчилась, задымилась и вспыхнула жарким пламенем, потрескивая и освещая палатку. Я выпрямился и бросил взгляд на койку.

Ирина лежала на спине, укрытая одеялом, и нахмуренно, как-то чересчур напряженно смотрела на меня.

– Подойдите… – тихо сказала она.

Я подошел и сел к ней на койку. Она запустила пальцы в мою бороду и улыбнулась, просто и мягко, как улыбаются выздоравливающие:

– Какая смешная кудрявая борода. Сколько ей?

– Год.

– А вам? – спросила она, опуская руку и неторопливо застегивая пуговицу на груди моей гимнастерки.

– Тридцать.

– У вас есть жена?

– Нет. Я любил одну девушку, она была моей невестой, но потом… вышла замуж за моего приятеля.

– Ну и дура! – рассмеялась она. – Ведь вы, в общем, славный…

Я почувствовал легкий холодок где-то под сердцем и невольно подвинулся ближе к ней, но она отстранила меня.

– Послушайте, – как-то задумчиво сказала она. – Вы, наверное, задумывались над тем, что составляет радость жизни человека? Как по-вашему, что?

– Не знаю, – замялся я. – Очевидно, целый комплекс причин: любимая работа, семья, любовь…

– Нет, – вздохнула она, перебивая меня, – все это не то. Знаете, что главное?

– Ну-ка?

Она подперла рукой курчавую голову и, чуть прищурившись, коротко сказала:

– Свобода!

Опять тоскливо залаяла в тайге лисица. Береста прогорала, в палатке стало темнее, и, как волны, заходили по брезенту странные красноватые отблески.

– Ах, как она нужна вашей… прохожей, – нахмурив брови, тихо проговорила Ирина и вдруг, скрипнув зубами, стремительно схватила меня за плечи. Я наклонился и крепко поцеловал ее в теплые губы, чувствуя, как ускоряется стук моего сердца.

3 февраля.

Не знаю, вернусь ли я когда-либо снова к дневнику. Думаю, что нет. Бессмысленно писать, незачем, не надо ничего записывать больше… Я познал весь кошмар, который окружает нас, как покойника саван. Я познал цену свободы.

Вчерашнюю запись в дневнике я сделал в четыре часа ночи, когда, взволнованный, опустошенный, с радостным, но неспокойным сердцем, я оставил Ирину и вернулся к себе. Я не подозревал, что через 2–3 часа я постигну страшную правду.

Вот моя последняя запись, без рассуждений, без комментариев.

…Помню, что я уснул, тесно прижавшись к теплому телу Ирины. Было уютно, было детски-радостно и хорошо. Мне что-то снилось, тоже что-то светлое и хорошее.

Проснувшись же, я ощутил прежде всего пустоту. Было темно. Я пошарил рукой и понял – со мной никого не было. Я вздрогнул: где же она?

А на реке все плакала, все заливалась лисица.

– Как она противно кричит…

При первых же звуках знакомого голоса я был уже возле нее.

– Почему ты не спишь?

Она сидела в углу, у печки, в своей любимой позе – обняв колени и положив на них подбородок. Я кутал ее в бушлат, целовал ее волосы, лоб, глаза…

– Ты плакала?..

Она прижалась ко мне щекой и тихо сказала:

– Знаешь, мне так хорошо…

И, помолчав, добавила:

– Я хочу тебе рассказать, о том, что чувствует человек перед смертью…

– Ах, оставь… – поморщился я. – В самом деле, это уже слишком. Лучше расскажи о себе, ведь я ничего о тебе не знаю.

– Завтра. Обещаю. А перед смертью человек чувствует лишь сладкое замирание сердца перед великой тайной. И больше ничего. И – холод. Давай раздуем угли.