Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли Страница 41

Прочитав газету, он достал с каминной полки (для этого ему не нужно было вставать с постели) последний выпуск двухпенсового журнала, посвященного кино, или, вернее говоря, киноактерам и киноактрисам с длиннейшими ресницами и неестественно большими глазами. В течение получаса Тарджис без особого интереса рассматривал их фотографии и читал отрывочный текст — перепечатки из газет. Тарджис, в сущности, не был энтузиастом кино. Он ничего не смыслил в технике кинематографии и ни разу не вдумался серьезно ни в один фильм и не сравнивал его с другими. Он смеялся вместе со всеми зрителями, когда выступали комики, но неспособен был по-настоящему оценить смешное на экране по той простой причине, что у него было слабо развито чувство юмора. Кинокартины привлекали его тем, что в них он находил такой же страстный интерес к вопросам пола, какой жил в нем самом. В этих темных залах, где звучала музыка и мелькали разноцветные огни, Тарджис вступал в царство мечты. Деньги, уплаченные за вход, были, можно сказать, данью серебром прекрасной Афродите, для поклонения которой финикияне Калифорнийского побережья воздвигали больше храмов, чем древние финикияне на Кипре. И в те минуты, когда Тарджис, взобравшись по крутой лестнице, усаживался на затемненном балконе, он испытывал трепет и опьянение от незримого присутствия богини с ее свитой, Эросом, Часами и Грациями. Но из всей ее свиты с ним оставались и провожали его домой только двое — Потос и Химера, символы тоски и страстных желаний.

Журнал выскользнул у него из рук. Глаза сомкнулись, нижняя челюсть немного отвисла. Голова была повернута на подушке так, что свет газового рожка, мерцавший в слабом дневном свете (ибо окно было не шире грифельной доски), бросал слабые розовые отблески на его лицо, на красивый широкий лоб, на нос, которому не хватало решительности, на круглый, слабый подбородок. Дыхание Тарджиса стало ровнее, он задремал. Багровые отсветы и густая тень придавали маленькой комнате какой-то причудливый и печальный вид. Тарджис спал около часа. А Суббота между тем шумела и гремела в темных ущельях средь кирпича и дыма, — на улицах Лондона.

Тот Тарджис, что в субботу после обеда вышел из дома № 9 по Натаниэл-стрит, совершенно не походил на молодого человека, с которым мы познакомились в конторе «Твигга и Дэрсингема». Он был чисто умыт, старательно выбрит и причесан, двигался легко и быстро. Эти часы были для него лучшими за всю неделю. В его сердце пела Суббота. Он верил, что, если Великому суждено свершиться, оно свершится непременно в субботу. Трамваи, автобусы, магазины, кафе, театры, кино — сегодня все сияло в зачарованной мгле сумерек. Приключение — в шелковых чулках и туфельках на высоких каблуках — могло каждый миг встретиться ему на пути. Он направлялся к Вест-Энду: по субботам, в особенности в те субботы, когда платили жалованье, он презирал Кемден-Таун, Излингтон, Финсбери-парк, все эти маленькие оазисы сверкающих огней и увеселительных мест в пустыне Северного Лондона. Они имели свою прелесть, но когда у человека в кармане несколько лишних шиллингов, то для него Вест-Энд — гораздо более подходящее место. Вест-Энд предлагает вам настоящие удовольствия в великолепных ресторанах и кино. Те и другие входили в обычную субботнюю программу Тарджиса, когда у него водились деньги. Сначала — чай в одном из самых шикарных кафе, где можно было встретить множество девушек и представлялся случай «подцепить» какую-нибудь из них. Потом — посещение какого-нибудь большого кино Вест-Энда, где можно просидеть весь вечер в ожидании чудесной встречи, которая должна произойти с минуты на минуту. Такова была его программа и на сегодняшний вечер, хотя, впрочем, он всегда готов был изменить ее, если бы в кафе что-нибудь произошло, если бы он встретил там настоящую девушку и она пожелала бы развлекаться каким-нибудь иным способом.

В тот же час, когда он выходил из дому, сотни, тысячи девушек с напудренными вздернутыми носиками, влажными пунцовыми губами, пронзительными голосами и обтянутыми блестящим шелком икрами также выходили из домов (но, к его огорчению, почти все парами), чтобы выполнить точно такую же программу развлечений. Тарджису это было известно, — или, быть может, инстинкт охотника вел его туда, где было больше всего дичи. К счастью для него, он не представлял себе отчетливо эту дичь, иначе муки Тантала довели бы его до сумасшествия. Девушки были где-то близко, они легко сбегали по бесчисленным темным лестницам, щебетали и пересмеивались в автобусах и трамваях, направлялись все туда же, в тот небольшой участок города, куда ехал и он, даже в те же самые здания. Они будут так близко от него, что, проходя, будут задевать его. Тарджису было бы легче (и он очень хорошо это понимал), если бы и он тоже, как эти девушки, гулял не один. Но знакомых у него было очень мало, друзей не было совсем, и, кроме того, он при всех обстоятельствах предпочитал охотиться один, пробираться один через слепящие джунгли, наедине со своей жаждой и своей мечтой.

Автобус доставил его в Вест-Энд, и там, среди безумной пестроты огней, зелеными и малиновыми фонтанами разбивавших синюю мглу сумерек, он отыскал свое любимое кафе, которое в тот вечер тоже словно сошло с ума, стало настоящим Вавилоном. Белый дворец, пылавший десятком тысяч огней, высился над другими, более старыми зданиями, подобно цитадели. Да это и была цитадель, аванпост нового века, быть может, новой культуры, а быть может, и нового варварства. Под тонкой мраморной облицовкой скрывались сталь и бетон, точно так же как за беспечной, расточительной роскошью — миллионы пенсов, рассчитанные до последнего полупенса. Где-то в глубине, за тысячами огней, целыми акрами белых скатертей, рядами ошеломительно сверкающих чайников, за тысячью кельнерш, кассирш, распорядителей в черных фраках, темпераментных длинноволосых скрипачей, за сияющими многоцветными горами конфет и пирожных, за целыми котлами жаркого, вагонами мороженого, скрывалось несколько человек, умевших ловко использовать каждую дробную долю фартинга, знавших, сколько единиц электрической энергии расходуется на приготовление пудинга с мясом и пудинга с почками, сколько минут и секунд требуется кельнерше (рост пять футов четыре дюйма, здоровье среднее) на то, чтобы донести поднос определенного веса от кухонного лифта до столика в дальнем углу зала. Словом, в верхних этажах кипела горячая, шумная, обыденная жизнь, основанная на чувствах и ощущениях, а внизу шла незримая работа холодной науки. Таков был тот огромный ресторан, куда вошел Тарджис, привлеченный не одним только желанием подкрепиться, но и очарованием непривычной роскоши. Быть может, он инстинктивно знал, что люди, завоевавшие полмира, разграбившие целые королевства, никогда не видывали такой роскоши. Этот дворец был воздвигнут для него.

Он был воздвигнут и для множества других людей, и все они сегодня, как обычно, собрались здесь. В залах стоял туман от человеческого дыхания. Мраморный вестибюль был буквально завален ошеломляющими грудами конфет и пирожных всех сортов, кишел людьми, точно какой-нибудь вокзал. Грязь улиц, мрак и сырость, все прелести лондонского ноября здесь сразу забывались, оставались где-то позади. В зале стояла благодатная тропическая жара, атмосфера кондитерской в разгаре лета. Как всегда, возбужденный всем, что он здесь видел, звуками, запахами, Тарджис, презрев услуги лифта, поднялся по широкой лестнице на свой любимый этаж, где оркестр под управлением молодого скрипача, еврея с беспокойными блестящими глазами и пристрастием к тремоло, притягивал как магнит тысячи девушек. Лакей распахнул перед Тарджисом дверь. Изнутри, как сюрприз из разорвавшейся сахарной бомбы, посыпалось звяканье чашек, визгливая болтовня напудренных красногубых девиц и сладострастные вопли струн, рассекавшие золотистый, пропитанный духами воздух. Когда Тарджис, немного ошеломленный, остановился на пороге, к нему, кланяясь, подошел человек с елейно-серьезным выражением лица, старше его и одетый так элегантно, как и не мечтал одеться Тарджис. Человек этот почтительно пробормотал: