Моя жизнь и время - Джером Клапка Джером Страница 43

Если уж говорить о современниках, оказалось, что Филпотса тоже много читают за границей, особенно в Еермании и Швейцарии. Зангвилла знают в литературных кругах любой страны. Зато Барри, к моему удивлению, очень мало известен. Однажды я заговорил о нем в России.

— Вы имеете в виду мистера Пейна? — спросил кто-то из гостей.

Шоу пока еще туда не добрался. Уэллс к тому времени уже пользовался популярностью во Франции, а Оскар Уайльд был прямо-таки знаменит. О Киплинге говорили скорее как о политике, а не поэте. Читали Стивенсона и Хаггарда. Но о тех, кого Флит-стрит считает истинно великими, там и слыхом не слыхали.

Мои высокообразованные друзья со склонностью к статистике утверждают, что в идеально организованном мире каждый будет работать не больше двух часов в день. Меня крайне беспокоит, чем же я тогда займу оставшиеся двадцать два часа? Положим семь часов на сон, еще три — на еду; не представляю, как можно их растянуть еще больше и не заболеть от обжорства. Остается четырнадцать часов. Какому-нибудь буддисту-созерцателю это, должно быть, пара пустяков. Он способен справиться с такой задачкой буквально стоя на голове — и скорее всего так и сделает. Однако среднему христианину придется трудно. Мне советуют освободившееся время посвятить самосовершенствованию, развивать свой ум. Но не всякий ум может развиваться бесконечно. Боюсь, мой ум в процессе зачахнет. Не исключено, что вместо самосовершенствования я просто рехнусь. Быть может, конечно, страхи мои беспочвенны. В пьесе Шоу «Назад к Мафусаилу» [33]некий юноша спрашивает одного из древних, не утратил ли он способность радоваться жизни, на что тот отвечает вполне в духе миссис Уилфер: «Дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаем мы, убила бы тебя». После чего, согласно авторской ремарке, «торжественной поступью удаляется через рощу». А молодые люди «помрачнев, провожают его взглядом». Точно так же, должно быть, смотрел злосчастный мистер Уилфер. Что ж, возможно, к этому и придем. Подобно дорожных дел мастеру, что иногда сидел и думал, а иногда просто так сидел, мы в конце концов усвоим привычку четырнадцать часов в день предаваться ничегонеделанию, без всякого вреда для своей печени. Но такие высоты достигаются постепенно, а пока приходится иногда и развлекаться.

Я сам немало времени потратил на развлечения. У Джорджа Гиссинга есть рассказ о жизни бродяги. Я так и не понял, задуман рассказ как комический или трагический. Молодой бродяга весьма возвышенного образа мыслей любит птичек и цветы, стихов не пишет — ему лень записывать, — но мыслит стихами. Пользы не приносит, как и большинство из нас, зато и вреда от него никакого. К несчастью для всех, он пробуждает любовь в сердце добродетельной девушки. Она принимается его перевоспитывать: объясняет, что праздность — грех, а труд облагораживает. Ради нее он берет сколько-то денег взаймы и заводит бакалейную лавку. Дальше больше, лавка постепенно превращается в сеть универсальных магазинов, и в конце концов герой становится жирным капиталистом. Когда совесть подталкивает меня к письменному столу, я напоминаю ей об этом рассказе. Если сяду за стол, я напишу еще больше книг и пьес; того и гляди, стану известным писателем или директором театра.

Таланту незачем бегать от работы. Его к ней тянет. Шоу никогда не тратит времени впустую. Холл Кейн такой же. Отправился он на зиму в Швейцарию. Сразу представляешь себе, как он, играя в керлинг, носится по льду со шваброй или без шапки мчится с горки на санях с криком: Achtung! [34]а находишь его в кабинете на верхнем этаже гостиницы, где он в тишине предается усердному труду. Однажды я вытащил его на свежий воздух. Кейн жил тогда в Санкт-Морице, в гостинице «Палас», а мы с племянницей остановились в Давосе. Шел снег, кататься было невозможно, однако дьявол всегда найдет занятие для праздных ног. Мы решили пойти потормошить Холла Кейна в разгар работы над новой книгой. Это был роман «Христианин». Часто хорошая книга оказывает влияние на самого автора. Кейн встретил нас приветливо, а когда я предложил прогуляться после обеда, кротко ответил, что будет очень рад.

Он сказал, что знает короткую дорогу до Понтрезины. В результате мы увязли в снегу по пояс.

— Теперь я знаю, где мы! — сказал Кейн. — Мы в ложбине. Надо было свернуть направо.

Мы немедленно свернули направо и оказались в снегу по шею.

— Я бывал в Понтрезине, — заметил я. — Не так уж там интересно.

— И то правда, — согласился Кейн.

Застрять в сугробе легче, чем выбраться из него. Смеркалось, когда мы доплелись до Целерины. Кейн отправился к себе по шпалам, а мы с племянницей побрели на станцию. Все еще валил снег.

— Это не шутка, — сказал я племяннице, когда мы уже сидели в поезде. — Мы могли замерзнуть насмерть. Такое случается.

Моя племянница Нелли — набожная девушка и преданная поклонница Холла Кейна.

— Я бы, может, испугалась, — промолвила она, — если бы с нами не было мистера Кейна. Я совершенно уверена, что его оберегают свыше.

Раньше Санкт-Мориц был уютным тихим городком с единственной, по сути, гостиницей — «Кульм». Мы с женой остановились в «Паласе», когда его только-только открыли. С нас брали по семь франков в день, включая все услуги. Говорят, с тех пор цены выросли. Постояльцев набралось едва ли с десяток, в том числе один генерал в отставке, служивший раньше в Индии, — он страстно любил кататься на коньках.

— Сорок пять лет на коньках не стоял, — доверительно сообщил он мне в первое же утро. — А раньше недурственно катался. Надеюсь, навык быстро вернется.

Спортивный старикан заказал себе специальные щитки на случай падения: два для коленок, два для локтей и один для затылка.

— Нос можно и руками прикрыть, — объяснял он. — А оставшееся уязвимое место можно уже и не беречь. В моем возрасте кости важнее.

Джейкобс из всех видов спорта предпочитает кегли. Говорит, в них можно играть, не разгорячаясь и не теряя достоинства. Филпотс с женой неплохо играли в теннис в былые дни, в Илинге — не будем уточнять, сколько лет прошло с тех пор. Лаун-теннис в то время только-только изобрели. Не было единого стандарта на ракетки, играли кто во что горазд. Особо увлеченные сами конструировали свои ракетки — в форме фасолины, или изогнутые буквой S, чтобы мяч отбивать с подкруткой. Регулировать размер и форму ракеток начали уже в эпоху братьев Реншоу. Было время, когда те из нас, кто старался следовать за модой, играли в крахмальных рубашках со стоячим воротничком, а девушки — в платьях со шлейфом, который придерживали на бегу. У. Ш. Гилберт, большой оригинал, устроил у себя корт на двадцать футов длиннее обычного. Забыл, как он это обосновывал, — его объяснения были такими же длинными, как и корт. Упрямый он был невероятно. Помню, один приятель ужасно его разозлил, крикнув посреди игры, как будто раньше не замечал особенностей корта: