Деревушка - Уильям Фолкнер Страница 5

- Сто чертей, - снова пробормотал Уорнер. - Сто чертей.

- Ну вот, Эб повернулся и пошел, припадая на ту ногу, что у него не гнется, пошел назад...

- И спалил дом арендатора, - сказал Уорнер.

- Да нет же. Может, он и обернулся и поглядел на дом, как говорится, с сожалением, когда отъезжал. Но только никаких пожаров больше не было. То есть в ту пору. Я не...

- Вон оно что, - сказал Уорнер. - Вы, значит, говорите, что когда де Спейн стал в него стрелять, он плеснул остаток керосина в огонь. Так-так. Он весь надулся, побагровел. - И надо же - изо всей округи я выбрал именно его, чтобы подписать контракт! - Он засмеялся. Вернее, стал произносить скороговоркой: "Ха, ха, ха", - но смеялся он только голосом, ртом, а лицо, глаза оставались серьезными. - Ну что ж, как ни приятно мне поболтать с вами, а надо ехать. Может, еще сумею уговорить его разойтись подобру-поздорову и отделаюсь каким-нибудь старым пустым сараем.

- Или в крайнем случае пустой конюшней, - крикнул Рэтлиф ему вслед.

А через час лошадь Уорнера вместе со своим седоком снова остановилась, на этот раз перед воротами, или, вернее, перед брешью в загородке из обвисшей, ржавой проволоки. Сами ворота, или то, что от них осталось, лежали, сорванные с петель, в стороне, и сквозь щели между трухлявыми планками густо пробилась трава, словно меж ребер забытого скелета. Уорнер тяжело дышал, но не оттого, что скакал галопом. Наоборот, подъезжая все ближе, так что уже можно было бы увидеть дым над трубой, если бы этот дым над нею был, он все больше сдерживал лошадь. Он остановился у отверстия в изгороди, и его даже пот прошиб, он тяжело сопел, глядя на покосившуюся, сгорбленную лачугу, немилосердно потрепанную непогодой и цветом похожую на старый улей, и на голый, ни деревца, ни травинки, двор, и мысль его работала лихорадочно и напряженно, как у человека, который подходит к неразорвавшемуся орудийному снаряду.

- Сто чертей, - тихо сказал он снова. - Сто чертей. Он уже три дня как въехал и даже ворота не навесил. А я сказать ему об этом не смею. Не смею и вида показать, что знаю про загородку" и что к ней нужно приладить эти ворота. - Он яростно рванул поводья. - А ну! - крикнул он лошади. - Чего стала, как неживая, гляди у меня, застрянешь здесь - еще и тебя подожгут!

Дорога (она не была ни мощеной, ни даже накатанной, - просто две параллельные, едва различимые колеи, оставленные колесами фургона и почти заросшие бурьяном и молодой травой) вела к шаткому, без ступеней, крыльцу этого вымершего дома, на который он теперь смотрел с напряженной, натянутой, как струна, настороженностью, словно подходя к западне. Он смотрел так пристально, что не замечал никаких подробностей. Вдруг в выбитом окне показалась голова в серой суконной кепке, Джоди не мог бы сказать, когда она там появилась; человек жевал, и челюсть его двигалась непрерывно и равномерно, выпячиваясь вбок, а когда Джоди крикнул: "Эй, там!" - голова вдруг исчезла. Он хотел было крикнуть снова, но увидел, что за домом, у ворот загона, двигаясь, как деревянная фигурка, возится человек, которого он сразу узнал, хотя сюртука на нем не было. Сначала до него донеслась мерная жалоба ржавого колодезного блока, а потом он услышал, не разбирая слов, два громких, однообразных женских голоса. Он объехал дом и увидел сруб с узкой высокой перекладиной, похожей на виселицу, а около него двух рослых девушек, они стояли неподвижно и с первого взгляда напоминали скульптурную группу в своей удивительной застывшей неподвижности (еще более подчеркнутой тем, что обе говорили одновременно, обращаясь к кому-то очень далекому, а может, и вовсе ни к кому не обращаясь и не слушая друг друга), хотя одна из них ухватилась за колодезную веревку, перегнувшись и напряженно вытянув руки, удерживавшие полное ведро, точь-в-точь фигурка из ребуса или рельеф, изображающий огромное физическое усилие, которое замерло в самом начале, но через миг блок снова завел свою ржавую жалобу и снова оборвал ее почти мгновенно, а за ним смолкли и оба голоса, как только вторая женщина увидела Уорнера, а первая застыла, оборотившись к нему и опустив руки, и два широких, бессмысленных лица разом, как по команде, повернулись, провожая его взглядом.

Он пересек пустой двор, захламленный мусором, оставшимся от прежних обитателей, - золой, черепками, жестянками. У загородки работали еще две женщины, которые, как и мужчина, уже знали о его приезде, потому что он видел, как одна из женщин оглянулась. Но мужчина ("у, истукан, карлик колченогий, душегуб!" - с бессильной злобой выругался про себя Уорнер) не поднял головы и продолжал возиться у ворот до тех пор, пока Уорнер не подъехал к нему вплотную. Обе женщины теперь смотрели на него. Одна была в выцветшем чепце, другая - в бесформенной шляпе, которую прежде, должно быть, носил мужчина, - в руке у нее была ржавая жестянка, до половины наполненная погнутыми, ржавыми гвоздями.

- Добрый вечер! - сказал Уорнер и не сразу сообразил, что он почти кричит. - Добрый вечер, сударыни!

Мужчина не спеша обернулся, держа в руке молоток - ржаная головка с обломленным расщепом была насажена на неокоренный сук, вытащенный прямо из поленницы, - и Уорнер снова заглянул в холодные, непроницаемые, агатовые глаза под хмурым изломом бровей.

- Здрасьте, - сказал Сноупс.

- Вот надумал заехать, узнать, что вы тут решили, - сказал Уорнер все еще слишком громко, словно не мог совладать со своим голосом. "Ладно уж, не до этого", - подумал он и сразу мысленно зачертыхался, словно спохватившись, что тут ни на минуту отвлечься нельзя, а то бог знает, чем дело кончится.

- Я, пожалуй что, останусь, - сказал Сноупс. - Правда, дом под свинарник и то не годится. Ну да как-нибудь управимся.

- Как это так! - сказал Уорнер. Нет, не сказал, крикнул, ему уже было все равно; и вдруг замолчал. Он перестал кричать и вообще замолчал, потому что сказать было нечего, хотя в голове у него быстро промелькнуло: "О черт, сказать им: "Проваливайте отсюда" - боюсь, а куда их денешь, - некуда мне их девать, и арестовать его за поджог конюшни не смею, боюсь, он и меня подпалит". Сноупс уже снова отвернулся было к загородке, когда Уорнер наконец заговорил. Теперь он стоял к Уорнеру боком и глядел на него не то чтобы вежливо или хотя бы терпеливо, а просто выжидающе. - Ладно, - сказал Уорнер. - Мы еще поговорим насчет дома. И отлично столкуемся. Вот увидите. Ежели что не так, вам только нужно прийти ко мне в лавку. Впрочем, и ходить незачем: вы только дайте мне знать - и я сам мигом сюда приеду. Поняли? Все, решительно все, что вам не понравится...

- Я с кем угодно могу столковаться, - сказал Сноупс. - Я столковался с пятнадцатью, а может, и с двадцатью разными хозяевами с тех пор, как арендую фермы. А ежели не могу столковаться, то ухожу. Больше вам от меня ничего не надо?

"Ничего, - подумал Уорнер. - Ничего". Он ехал назад через двор, через все это захламленное запустение, по вытоптанной земле, с рубцами золы, обуглившихся головешек и закоптелых кирпичей - в тех местах, где ставили раньше бельевые баки или шпарили свиные туши. "Лучше бы у меня ничего не было, кроме той малости, без которой никак не обойтись", - подумал он. Он снова услышал скрип колодезного блока. На этот раз скрип не смолк, когда Уорнер проезжал мимо, и два широких лица - одно неподвижное, другое мерно, как метроном, поднимавшееся и опускавшееся в лад скрипучей жалобе колодца, снова медленно повернулись, словно на одном шарнире, а Уорнер обогнул дом и снова оказался на едва приметной дорожке, шедшей к зияющей дыре ворот, которые, он знал это, и в следующий раз, когда он приедет сюда, будут валяться в траве. Контракт все еще лежал у него в кармане, этот контракт он писал со спокойным чувством удовлетворения, а сейчас ему казалось, что это чувство испытывал вовсе не он, а какой-то другой человек. Контракт так и остался неподписанным. "Можно бы включить в него особый пункт насчет поджога", - подумал он. Но он даже не остановил лошадь. "Да-а, - подумал он. - И повесить его на новую конюшню заместо вывески". И поехал дальше. Было уже поздно, и он пустил лошадь рысцой, чтобы она могла бежать почти до самого дома, переводя дух на спусках, и отъехал довольно далеко, как вдруг заметил под деревом у дороги человека, чье лицо он видел в окне дома. Только что у дороги никого не было, и вот уже на опушке рощицы стоит этот человек та же суконная кепка, то же равномерное движение челюсти, по-видимому, никчемное и непроизвольное, почти как у лошади, - стоит, словно очутился здесь по чистейшей случайности, но об этом Уорнер вспомнит и задумается лишь позже. Он чуть было не проехал мимо, но успел осадить лошадь. Теперь он не кричал, его большое лицо было приветливым и оживленным.