Перстень Лёвеншёльдов - Сельма Лагерлеф Страница 55

Юная фрекен Эбба тогда уже настолько поправилась, что лежала одетая на диване. Слабая и бледная, она была еще молчаливее, чем обычно.

Услыхав рассказ матери, она подняла свои темные глаза и, с упреком взглянув на мать, сказала:

— Мама, ты отдала меня лишенному сана пастору, человеку, который утратил свое право быть служителем Бога, человеку, который воровал и нищенствовал?

— Но дитя мое, кто рассказал тебе об этом? Я думала, ты ничего не знаешь.

— Я случайно узнала. Я слышала, как твои гости говорили об этом в тот день, когда я заболела.

— Но дитя мое, подумай! Ведь он спас твою жизнь!

— Я думаю о том, что он обманул меня. Ему нужно было сказать мне, кто он такой.

— Он говорит, что ты любишь его.

— Да, я любила его. Но не могу больше любить того, кто обманул меня.

— Как мог он тебя обмануть?

— Вам, мама, этого не понять.

Ей не хотелось рассказывать матери о тысячелетнем царствии своих мечтаний, осуществить которые должен был помочь ее любимый.

— Эбба, — сказала графиня, — если ты любишь его, тебе незачем спрашивать, кем он был, а просто выйти за него замуж. Муж графини Дона будет достаточно богат и могуществен для того, чтобы ему простили грехи его молодости.

— Мне нет дела до грехов его молодости, мама. Я не могу выйти за него замуж, потому что ему никогда не стать тем, кем бы я хотела.

— Эбба, вспомни, я дала ему слово.

Девушка побледнела, как смерть.

— Мама, если ты выдашь меня за него замуж, ты разлучишь меня с Богом.

— Я решила устроить твое счастье, — говорит графиня. — Я уверена, что ты будешь счастлива с этим человеком. Тебе ведь и так удалось уже сделать из него святого. Я решила закрыть глаза на то, к чему обязывает нас знатность нашего рода, и забыть, что он беден и презираем. Для тебя это — благоприятный случай спасти его, восстановить его репутацию. Я чувствую, что поступаю правильно. Ты ведь знаешь, я презираю старые предрассудки.

Но все эти речи графиня произносит лишь потому, что не терпит, когда кто-то противится ее воле. А может, в ту минуту она и в самом деле думала то, о чем говорила. Понять графиню Мэрту не так-то легко.

После того как графиня ушла, молодая девушка еще долго лежала на диване. Она боролась сама с собой. Земля восстала против неба, одна любовь — против другой. Но возлюбленный ее детства одержал победу. Вот отсюда, где она лежала, с этого самого дивана, она видела, как на западном краю неба пылает чудеснейший закат. Она подумала, что это добрый король посылает ей привет; и так как, оставшись в живых, она не смогла бы сохранить ему верность, она решила умереть. Она не могла поступить иначе, раз мать ее желала, чтобы она принадлежала тому, кто не мог стать служителем доброго властелина.

Подойдя к окну, она отворила его, не препятствуя холодному влажному вечернему ветру продувать насквозь свое бедное, слабое тело.

Для нее не составило большого труда навлечь на себя смерть. Если бы болезнь началась снова, смерть была бы неизбежна. Так оно и случилось.

Никто, кроме меня, Элисабет, не знает, что она искала смерти. Я нашла ее у окна. Я слышала ее лихорадочный бред. Ей было по душе, что я сижу рядом с ней в последние дни ее жизни.

Я видела, как она умирает, я видела, как однажды вечером она простирала руки к пылающему западному краю неба и умерла, улыбаясь. Казалось, она увидела, как кто-то выступает из яркого зарева заката и идет ей навстречу. И я должна была передать последний ее привет тому, кого она любила. Я должна была выпросить у него прощение ей за то, что она не могла стать его женой. Добрый король не допустил такого.

Но я не посмела сказать этому человеку, что он убил ее. Не посмела возложить бремя подобной муки на его плечи. И все же, разве не был убийцей тот, кто ложью добился ее любви? Разве он не был убийцей, скажи, Элисабет?

Графиня Элисабет уже давно перестала ласкать голубые цветочки. И вот она встает, а букетик падает на пол.

— Анна, ты все еще дразнишь меня. Ты говоришь, что это старая история и что человек этот давно умер. Я-то знаю. С тех пор, как умерла Эбба Дона, не прошло и пяти лет. А ты вдобавок говоришь, что сама была очевидицей всей этой истории. Ты ведь совсем не старая. Ну а теперь скажи мне, кто этот человек!

Анна Шернхек начинает хохотать.

— Тебе ведь хотелось услышать любовную историю. Ну вот, ты и получила историю любви, которая стоила тебе и слез, и волнений.

— Ты хочешь сказать, что солгала?

— Да! Все это не что иное, как вымысел и ложь!

— А ты — злая, Анна!

— Возможно. И вообще, должна сказать, я не очень-то счастливая.

— Однако же дамы проснулись, а мужчины входят в гостиную. Пойдем же туда!

На пороге голубого кабинета Анну останавливает Йеста Берлинг, который разыскивает молодых дам.

— Немного терпения, — смеясь, говорит он. — Я отниму у вас всего десять минут, но вам придется выслушать стихи.

И он рассказывает, что этой ночью ему так живо, как никогда раньше, приснилось, будто он написал стихи. И тогда он, Йеста, которого молва называла «поэтом», хотя он до сих пор совершенно незаслуженно носил это имя, поднялся среди ночи и не то во сне, не то наяву начал писать. Это была целая поэма, которую он нашел утром на своем письменном столе. Никогда раньше он не поверил бы, что способен на такое. Пусть теперь дамы послушают.

И он читает:

В ночи зажглась луна. Был неги полон сад. Мерцание небес иссиня-ясных Веранду залило сквозь заросли плюща, И в чашечки дрожащих лилий красных Стекало золото по острию луча. Мы вместе на крыльце сидели — стар и млад, В молчании на сумрачных ступенях, И лишь сердца у нас сливались в песнопеньях, И хором наших чувств ночной был полон сад. Струился аромат пьянящий резеды, Под лунною росой трава блестела, И тени к ней рвались из спутанных ветвей. Не так ли рвется дух из клетки тела В пространство горнее, где небеса светлей, В тот недоступный край, где даже и звезды Средь ясной синевы уже не видеть взору? Кто пылких чувств прилив сдержать бы смог в ту пору, Среди игры теней и сладкой резеды? У розы облетел последний лепесток, Упал в безверии на черные ступени. Вот так, казалось нам, и мы уйдем, как он, Как лист по осени, без жалобы, без пени, Земного воздуха прощальный слыша звон. Как тщимся мы свой отдалить итог, Все к жизни лепимся и все же смерть обрящем. Смиримся же с судьбой, как в воздухе звенящем, Смирившись, падает последний лепесток. И мышь летучая поблизости от нас Плеснула крыльями и в лунном скрылась свете. И сердце, как огнем, вопрос обжег, Что вечно мучает, взыскуя об ответе, Что как страданье стар и словно боль жесток: Куда уходим мы, когда настанет час? Чужой души возможно ли блужданья Отсюда видеть нам, как в этот миг молчанья — Тварь, проскользнувшую поблизости от нас? И шелковых волос ко мне склонив волну, «Не верь, — любимая мне прошептала с болью, — Что дальние края по смерти душу ждут. Вот я, когда умру, я не прощусь с тобою, Не улетит душа в далекую страну, В твоей душе она найдет приют». О, смерть нам скорую готовила разлуку. В последний раз в ту ночь ее держал я руку И целовал ее волос волну. За этот год не раз, томясь душой больной, Я ночи проводил в плену воспоминаний, Лишь лунный свет с тех пор мне горек и постыл: Он видел нас вдвоем в часы ночных свиданий, В ее слезах дрожал и нежно серебрил Склоненную ко мне ее волос волну. Но как смириться мне с той мыслью безутешной, Что суждено душе ее безгрешной Страдать в душе моей и грешной, и больной? [39]

— Йеста, — шутливо произносит Анна, меж тем как горло ее готово сжаться от страха, — о тебе говорят, что ты пережил намного больше поэм, чем сочинили иные, те, которые всю свою жизнь только этим и занимались. Но знаешь, тебе лучше сочинять по-своему, то, что тебе более привычно. А это всего лишь плод ночной бессонницы, правда?