На пути - Жорис-Карл Гюисманс Страница 57

Тяжело дыша, он отступил, не говоря ни слова.

Приор, удивленный этим молчанием, спросил:

— Вы просили исповеди, сударь?

Дюрталь кивнул. Монах указал ему на молитвенную скамеечку у стены и сам преклонил колени, повернувшись к нему спиной.

Дюрталь окоченел от страха, рухнул на скамеечку и совсем потерял рассудок. Он было кое-как приготовился, с чего начать, наметил основные вехи, более или менее упорядочил свои прегрешения; теперь он ничего не помнил.

Монах встал, уселся на соломенный стул, склонился к кающемуся, приложив ладонь рожком к уху, чтобы лучше слышать.

Приор ждал.

Дюрталь желал бы умереть на месте, чтоб только ничего не говорить; все же ему удалось преодолеть себя, обуздать свой стыд. Он стоял на коленях, обессиленный, закрыв лицо руками, сдерживая подступавшие к горлу слезы.

Монах не шевелился.

Наконец Дюрталь сделал отчаянное усилие, пробормотал начало молитвы перед исповедью и проговорил:

— Я с детства не исповедался; с тех пор я вел недостойную жизнь; я…

Он не находил слов.

Траппист по-прежнему молчал, ничем не помогая ему.

— Я предавался всем видам разврата… я совершал всё… всё…

У него перехватило дыхание; слезы, которые он сдерживал, выступили на глазах; он расплакался, спрятав лицо в ладонях, сотрясаясь всем телом.

А приор все так же склонялся к нему, не ведя бровью, и Дюрталь крикнул:

— Нет, не могу! Не могу!

Вся жизнь, которую он не мог отбросить, душила его; он рыдал, отчаявшись от зрелища своих грехов и еще больше угнетенный тем, что сейчас оставлен без единого слова утешения, без всякой помощи. Ему казалось, что все рушится, что он погиб, отвергнутый Самим Тем, Кто послал его сюда, в аббатство!

И тут рука прикоснулась к его плечу, а ласковый тихий голос заговорил:

— Ваша душа слишком устала, а потому я не хотел бы томить ее вопросами; приходите опять завтра в девять, у нас будет много времени: службы в этот час нет, торопиться некуда. А покамест поразмыслите вот о чем из Страстей Господних: Крест, созданный из всех грехов мира, так тяготил рамена Спасителя, что колени Его подогнулись и он упал. Мимо проходил один человек из Кирены и помог Господу. И вы, гнушаясь собою, плача о грехах своих, сняли, сбросили, так сказать, балласт ваших прегрешений с того Креста, сделали его не столь тяжким и тем дали Господу нашему сил вновь нести его.

Он же в награду даровал вам великое чудо: из такой дали привел сюда. Возблагодарите же Его от всего сердца и не отчаивайтесь более. Сегодня как епитимью прочтите покаянные псалмы и литанию всем святым. Благослови вас Бог.

Приор благословил Дюрталя и вышел. Дюрталь встал, глотая слезы; то, чего он больше всего страшился, случилось: монах, данный ему в наставники, оказался холоден, только что не нем. «Увы! нарыв мой созрел, но чтобы вскрыть его, был нужен ланцет!»

«Вообще-то, — думал он, поднимаясь по лестнице в келью умыть заплаканные глаза, — траппист под конец мне сочувствовал, не столько тем, что сказал, сколько тоном, каким говорил; потом, надо быть справедливым: его, быть может, ошеломили мои слезы. Отец Жеврезен наверняка не писал отцу Этьену, что я еду в обитель за обращением; ну так вообрази себя на месте человека, живущего в Боге вдали от мира, которому на голову вдруг выливают бочку дерьма! Словом, завтра посмотрим». Дюрталь поспешно протер полотенцем лицо: было уже около одиннадцати, начиналась служба шестого часа.

И он пошел в церковь. Капелла была почти пуста: в это время братья работали в поле и на шоколадной фабрике.

Отцы стояли на своих местах, в ротонде. Приор щелкнул колотушкой, все широким жестом сотворили крестное знамение, и слева певчий, невидимый Дюрталю (он устроился там же, где утром, перед алтарем святого Иосифа), начал молитву:

— Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum [94].

Другая же часть хора откликнулась:

— Et benedictus fructus ventris tui, Jesu [95].

Секунда перерыва, и чистый слабый голос старого трапписта пропел, как и накануне в начале повечерия:

— Deus, in adjutorium meum intende.

И пошла служиться литургия с постоянными «Слава и ныне», при которых монахи прикладывали чело к книгам, с ее серией псалмов, с одной стороны читавшихся бегло, с другой же — нараспев.

Дюрталь, стоя на коленях, отдался баюкающему ритму чтения, утомленный до того, что сам не мог уже молиться.

Когда же служба окончилась, все отцы сошли с возвышения вместе, и Дюрталь поймал жалостливый взгляд приора, слегка обернувшегося к его скамье. Он понял, что монах молит Спасителя о нем, быть может, просит Бога указать ему, как завтра приступить к исповеди…

Во дворе Дюрталь встретил г-на Брюно; они пожали друг другу руки, и живущий сообщил, что в монастыре новый приезжий.

— Посетитель?

— Нет, один викарий из-под Лиона; он приехал всего на денек в гости к отцу аббату: тот болен.

— А я было подумал, что здешний аббат — тот высокий монах, который предстоял на службе…

— Нет-нет, это приор отец Максимин; аббата вы не видели и навряд ли увидите: он до вашего отъезда наверняка не встанет с постели.

Они пришли в трапезную, где отец Этьен извинялся перед толстеньким низеньким священником за скудный обед.

Батюшка был веселый, с большим носом и скулами, видневшимися из-под жирных щек.

Он пошутил с г-ном Брюно, которого, видать, давно знал, что у траппистов-де все время предаются чревоугодию, налил себе простенького вина и понюхал, притворно причмокивая, его бедненький аромат, а разложив ложкой по тарелкам яичницу, главное блюдо обеда, сделал вид, что режет курицу, восхищался роскошным мясом и обратился к Дюрталю: «Курочка, сударь, точно кормлена зерном; позвольте положить вам крылышко?»

Все эти шуточки раздражали Дюрталя — ему в тот день было совсем не до смеха; он только безразлично кивнул, желая про себя, чтобы трапеза окончилась поскорее.

Священник продолжал разговор с г-ном Брюно.

Они долго говорили о том о сем; наконец, заговорили про то, что в монастырском пруду откуда-то завелась выдра и опустошает его.

— А вы хоть знаете, где у нее нора? — спросил викарий.

— Вот и не знаем; ее вроде и легко выследить по примятой траве (этой тропкой она ходит к воде), но в одном месте след теряется. Мы с отцом Этьеном целыми днями ее сторожили, она ни разу не показалась.