Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 7

«Сочинитель, поэт! Как-то странно... Когда же поэты выходилив люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!»

Я заметил, что подобные сомнения и все эти щекотливыевопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробностии все то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-тоособенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж знали это и заранеепосмеивались.

Помню, я ободрял его анекдотами про генеральство Сумарокова,про то, как Державину прислали табакерку с червонцами, как сама императрицапосетила Ломоносова; рассказывал про Пушкина, про Гоголя.

– Знаю, братец, все знаю, – возражал старик, может быть,слышавший первый раз в жизни все эти истории. – Гм! Послушай, Ваня, а ведь я все-такирад, что твоя стряпня не стихами писана. Стихи, братец, вздор; уж ты не спорь,а мне поверь, старику; я добра желаю тебе; чистый вздор, праздное употреблениевремени! Стихи гимназистам писать; стихи до сумасшедшего дома вашу братью,молодежь, доводят... Положим, что Пушкин велик, кто об этом! А все-таки стишки,и ничего больше; так, эфемерное что-то... Я, впрочем, его и читал-то мало...Проза другое дело! тут сочинитель даже поучать может, – ну, там о любви котечеству упомянуть или так, вообще про добродетели... да! Я, брат, только неумею выразиться, но ты меня понимаешь; любя говорю. А ну-ка, ну-ка прочти! –заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу ивсе мы после чаю уселись за круглый стол, – прочти-ка, что ты там настрочил;много кричат о тебе! Посмотрим, посмотрим!

Я развернул книгу и приготовился читать. В тот вечер толькочто вышел мой роман из печати, и я, достав наконец экземпляр, прибежал кИхменевым читать свое сочинение.

Как я горевал и досадовал, что не мог им прочесть его ранее,по рукописи, которая была в руках у издателя! Наташа даже плакала с досады,ссорилась со мной, попрекала меня, что чужие прочтут мой роман раньше, чемона... Но вот наконец мы сидим за столом. Старик состроил физиономиюнеобыкновенно серьезную и критическую. Он хотел строго-строго судить, «самувериться». Старушка тоже смотрела необыкновенно торжественно; чуть ли она ненадела к чтению нового чепчика. Она давно уже приметила, что я смотрю с бесконечнойлюбовью на ее бесценную Наташу; что у меня дух занимается и темнеет в глазах,когда я с ней заговариваю, и что и Наташа тоже как-то яснее, чем прежде, наменя поглядывает. Да! пришло наконец это время, пришло в минуту удач, золотыхнадежд и самого полного счастья, все вместе, все разом пришло! Приметила тожестарушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-тоособенно взглядывает на меня и на дочь... и вдруг испугалась: все же я был неграф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советникиз правоведов, молодой, в орденах и красивый собою! Анна Андреевна не любилажелать вполовину.

«Хвалят человека, – думала она обо мне, – а за что –неизвестно. Сочинитель, поэт... Да ведь что ж такое сочинитель?»

Я прочел им мой роман в один присест. Мы начали сейчас послечаю, а просидели до двух часов пополуночи. Старик сначала нахмурился. Он ожидалчего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять,но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и все такоеизвестное – вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается. Идобро бы большой или интересный человек был герой, или из историческогочто-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-томаленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы навицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взятькак мы сами говорим... Странно! Старушка вопросительно взглядывала на НиколаяСергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право,такой вздор печатать и слушать, да еще и деньги за это дают», – написано былона лице ее. Наташа была вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меняглаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелиласвоими хорошенькими губками. И что ж? Прежде чем я дочел до половины, у всехмоих слушателей текли из глаз слезы. Анна Андреевна искренно плакала, от всейдуши сожалея моего героя и пренаивно желая хоть чем-нибудь помочь ему в егонесчастиях, что понял я из ее восклицаний. Старик уже отбросил все мечты овысоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе,просто рассказец; зато сердце захватывает, – говорил он, – зато становитсяпонятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый,последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала,плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку. Кончилось чтение. Онавстала; щечки ее горели, слезинки стояли в глазах; вдруг она схватила мою руку,поцеловала ее и выбежала вон из комнаты. Отец и мать переглянулись между собою.

– Гм! вот она какая восторженная, – проговорил старик,пораженный поступком дочери, – это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородныйпорыв! Она добрая девушка... – бормотал он, смотря вскользь на жену, как будтожелая оправдать Наташу, а вместе с тем почему-то желая оправдать и меня.

Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения самабыла в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотелавыговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стульяломать?» и т. д.

Наташа воротилась скоро, веселая и счастливая, и, проходямимо, потихоньку ущипнула меня. Старик было принялся опять «серьезно» оцениватьмою повесть, но от радости не выдержал характера и увлекся:

– Ну, брат Ваня, хорошо, хорошо! Утешил! Так утешил, что ядаже и не ожидал. Не высокое, не великое, это видно... Вон у меня там«Освобождение Москвы» лежит, в Москве же и сочинили, – ну так оно с первойстроки, братец, видно, что так сказать, орлом воспарил человек... Но знаешь ли,Ваня, у тебя оно как-то проще, понятнее. Вот именно за то и люблю, чтопонятнее! Роднее как-то оно; как будто со мной самим все это случилось. А точто высокое-то? И сам бы не понимал. Слог бы я выправил: я ведь хвалю, а что ниговори, все-таки мало возвышенного... Ну да уж теперь поздно: напечатано. Развево втором издании? А что, брат, ведь и второе издание, чай, будет? Тогда опятьденьги... Гм...

– И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? –заметила Анна Андреевна. – Гляжу на вас, и все как-то не верится. Ах ты,господи, вот ведь за что теперь деньги стали давать!

– Знаешь, Ваня? – продолжал старик, увлекаясь все более иболее, – это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вотты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что,если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат,сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!

И он говорил это с таким убежденным видом, с такимдобродушием, что недоставало решимости остановить и расхолодить его фантазию.