Прощай, оружие! - Эрнест Хемингуэй Страница 8

— Она славная, — сказал я.

— О да. Она очень славная. Она сестра.

— А вы разве не сестра?

— О нет. Я то, что называется VAD. [Voluntary Aid Department(англ.) — женский добровольческий корпус обслуживания действующей армии] Мыработаем очень много, но нам не доверяют.

— А почему?

— Не доверяют тогда, когда дела нет. Когда работы много,тогда доверяют.

— В чем же разница?

— Сестра — это вроде доктора. Нужно долго учиться. А VADкончают только краткосрочные курсы.

— Понимаю.

— Итальянцы не хотели допускать женщин так близко к фронту.Так что у нас тут особый режим. Мы никуда не выходим.

— Но я могу приходить сюда?

— Ну конечно. Здесь не монастырь.

— Давайте забудем про войну.

— Это не так просто. В таком месте трудно забыть про войну.

— А все-таки забудем.

— Хорошо.

Мы посмотрели друг на друга в темноте. Она мне показаласьочень красивой, и я взял ее за руку. Она не отняла руки, и я потянулся и обнялее за талию.

— Не надо, — сказала она. Я не отпускал ее.

— Почему?

— Не надо.

— Надо, — сказал я. — Так хорошо.

Я наклонился в темноте, чтобы поцеловать ее, и что-тообожгло меня коротко и остро. Она сильно ударила меня по лицу. Удар пришелся поглазам и переносице, и на глазах у меня выступили слезы.

— Простите меня, — сказала она.

Я почувствовал за собой некоторое преимущество.

— Вы поступили правильно.

— Нет, вы меня, пожалуйста, простите, — сказала она, — Ноэто так противно получилось — сестра с офицером в выходной вечер. Я не хотеласделать вам больно. Вам больно?

Она смотрела на меня в темноте. Я был зол и в то же времяиспытывал уверенность, зная все наперед, точно ходы в шахматной партии.

— Вы поступили совершенно правильно, — сказал я. — Я ничутьне сержусь.

— Бедненький!

— Видите ли, я живу довольно нелепой жизнью. Мне даже неприходится говорить по-английски. И потом, вы такая красивая.

Я смотрел на нее.

— Зачем вы все это говорите? Я ведь просила у вас прощения.Мы уже помирились.

— Да, — сказал я. — И мы перестали говорить о войне.

Она засмеялась. Первый раз я услышал, как она смеется. Яследил за ее лицом.

— Вы славный, — сказала она.

— Вовсе нет.

— Да. Вы добрый. Хотите, я сама вас поцелую?

Я посмотрел ей в глаза и снова обнял ее за талию ипоцеловал. Я поцеловал ее крепко, и сильно прижал к себе, и старался раскрытьей губы; они были крепко сжаты. Я все еще был зол, и когда я ее прижал к себе,она вдруг вздрогнула. Я крепко прижимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце,и ее губы раскрылись и голова откинулась на мою руку, и я почувствовал, что онаплачет у меня на плече.

— Милый! — сказала она. — Вы всегда будете добры ко мне,правда?

«Кой черт», — подумал я. Я погладил ее волосы и потрепал еепо плечу. Она плакала.

— Правда, будете? — она подняла на меня глаза. — Потому чтоу нас будет очень странная жизнь.

Немного погодя я проводил ее до дверей виллы, и она вошла, ая отправился домой. Вернувшись домой, я поднялся к себе в комнату. Ринальдилежал на постели. Он посмотрел на меня.

— Итак, ваши дела с мисс Баркли подвигаются?

— Мы с ней друзья.

— Вы сейчас похожи на пса в охоте.

Я не понял.

— На кого?

Он пояснил.

— Это вы, — сказал я, — похожи на пса, который…

— Стойте, — сказал он. — Еще немного, и мы наговорим другдругу обидных вещей. — Он засмеялся.

— Покойной ночи, — сказал я.

— Покойной ночи, кутинька.

Я подушкой сшиб его свечу и улегся в темноте. Ринальдиподнял свечу, зажег и продолжал читать.

Два дня я объезжал посты. Когда я вернулся домой, было ужеочень поздно, и только на следующий вечер я увиделся с мисс Баркли. В саду еене было, и мне пришлось дожидаться в канцелярии госпиталя, когда она спуститсявниз. По стенам комнаты, занятой под канцелярию, стояло много мраморных бюстовна постаментах из раскрашенного дерева. Вестибюль перед канцелярией тоже былуставлен ими. По общему свойству мраморных статуй они все казались на однолицо. На меня скульптура всегда нагоняла тоску; еще бронза куда ни шло, номраморные бюсты неизменно напоминают кладбище. Есть, впрочем, одно оченькрасивое кладбище — в Пизе. Скверных мраморных статуй больше всего в Генуе. Этавилла принадлежала раньше какому-то немецкому богачу, и бюсты, наверно, стоилиему немало денег. Интересно, чьей они работы и сколько за них было уплачено. Япытался определить, предки это или еще кто-нибудь; но у них у всех был однообразно-классическийвид. Глядя на них, ничего нельзя было угадать.