Записки из подполья - Федор Достоевский Страница 9

Я ничем не хочу стесняться в редакции моих записок. Порядкаи системы заводить не буду. Что припомнится, то и запишу.

Ну вот, например: могли бы придраться к слову и спроситьменя: если вы действительно не рассчитываете на читателей, то для чего же вытеперь делаете с самим собой, да еще на бумаге, такие уговоры, то есть чтопорядка и системы заводить не будете, что запишете то, что припомнится, и т.д., и т. д.? К чему вы объясняетесь? К чему извиняетесь?

— А вот поди же, — отвечаю я.

Тут, впрочем, целая психология. Может быть, и то, что япросто трус. А может быть, и то, что я нарочно воображаю перед собой публику,чтоб вести себя приличнее, в то время когда буду записывать. Причин может бытьтысяча.

Но вот что еще: для чего, зачем собственно я хочу писать?Если не для публики, так ведь можно бы и так, мысленно все припомнить, непереводя на бумагу.

Так-с; но на бумаге оно выйдет как-то торжественнее. В этоместь что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится. Крометого: может быть, я от записывания действительно получу облегчение. Вот нынче,например, меня особенно давит одно давнишнее воспоминание. Припомнилось оно мнеясно еще на днях и с тех пор осталось со мною, как досадный музыкальный мотив,который не хочет отвязаться. А между тем надобно от него отвязаться. Такихвоспоминаний у меня сотни; но по временам из сотни выдается одно какое-нибудь идавит. Я почему-то верю, что если я его запишу, то оно и отвяжется. Отчего ж неиспробовать?

Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю.Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человекдобрым и честным делается. Ну вот шанс по крайней мере.

Нынче идет снег, почти мокрый, желтый, мутный. Вчера шелтоже, на днях тоже шел. Мне кажется, я по поводу мокрого снега {22} и припомнилтот анекдот, который не хочет теперь от меня отвязаться. Итак, пусть это будетповесть по поводу мокрого снега.

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убеждения

Я душу падшую извлек,

И, вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок;

Когда забывчивую совесть

Воспоминанием казня,

Ты мне передавала повесть

Всего, что было до меня,

И вдруг, закрыв лицо руками,

Стыдом и ужасом полна,

Ты разрешилася слезами,

Возмущена, потрясена…

И т. д., и т. д., и т. д.

Из поэзии Н. А. Некрасова

В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моябыла уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем неводился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол. Вдолжности, в канцелярии, я даже старался не глядеть ни на кого, и я оченьхорошо замечал, что сослуживцы мои не только считали меня чудаком, но — всеказалось мне и это — будто бы смотрели на меня с каким то омерзением. Мнеприходило в голову: отчего это никому, кроме меня, не кажется, что смотрят нанего с омерзением? У одного из наших канцелярских было отвратительное ипрерябое лицо, и даже как будто разбойничье. Я бы, кажется, и взглянуть ни накого не посмел с таким неприличным лицом. У другого вицмундир был до тогозаношенный, что близ него уже дурно пахло. А между тем ни один из этих господне конфузился — ни по поводу платья, ни по поводу лица, ни как-нибудь тамнравственно. Ни тот, ни другой не воображали, что смотрят на них с омерзением;да если б и воображали, так им было бы все равно, только бы не начальствовзирать изволило. Теперь мне совершенно ясно, что я сам вследствиенеограниченного моего тщеславия, а стало быть, и требовательности к самомусебе, глядел на себя весьма часто с бешеным недовольством, доходившим доомерзения, а оттого, мысленно, и приписывал мой взгляд каждому. Я, например,ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно, и даже подозревал, что в нем естькакое-то подлое выражение, и потому каждый раз, являясь в должность, мучительностарался держать себя как можно независимее, чтоб не заподозрили меня вподлости, а лицом выражать как можно более благородства. «Пусть уж будет инекрасивое лицо, — думал я, — но зато пусть будет оно благородное,выразительное и, главное, чрезвычайно умное». Но я наверно и страдальчески знал,что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить. Но что всегоужаснее, я находил его положительно глупым. А я бы вполне помирился на уме.Даже так, что согласился бы даже и на подлое выражение, с тем только, чтоб лицомое находили в то же время ужасно умным.

Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, с первогодо последнего, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся.Случалось, что я вдруг даже ставил их выше себя. У меня как-то это вдруг тогдаделалось: то презираю, то ставлю выше себя. Развитой и порядочный человек неможет быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и непрезирая себя в иные минуты до ненависти. Но, презирая ли, ставя ли выше, ячуть не перед каждым встречным опускал глаза. Я даже опыты делал: стерплю ли явзгляд вот хоть такого-то на себе, и всегда опускал я первый. Это меня мучилодо бешенства. До болезни тоже боялся я быть смешным и потому рабски обожалрутину во всем, что касалось наружного; с любовью вдавался в общую колею и всейдушою пугался в себе всякой эксцентричности. Но где мне было выдержать? Я былболезненно развит, как и следует быть развитым человеку нашего времени. Они жевсе были тупы и один на другого похожи как бараны в стаде. Может быть, толькомне одному во всей канцелярии постоянно казалось, что я был трус и раб; именнопотому и казалось, что я был развит. Но оно не только казалось, а идействительно так было в самом деле: я был трус и раб. Говорю это без всякогоконфуза. Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус ираб. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и нато устроен. И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайныхобстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус ираб. Это закон природы всех порядочных людей на земле. Если и случится кому изних похрабриться над чем-нибудь, то пусть этим не утешается и не увлекается:все равно перед другим сбрендит. Таков единственный и вековечный выход.Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены. На них ивнимания обращать не стоит, потому что они ровно ничего не означают.

Мучило меня тогда еще одно обстоятельство: именно то, что наменя никто не похож и я ни на кого не похож. «Я-то один, а они-то все», — думаля и — задумывался.