Мой друг, покойник - Жан Рэй Страница 9

Что-то прошуршало, касаясь о стенку у меня над головой. Я едва успел нагнуться, уклоняясь от красной железяки выстрела.

Прогремел раскат, похожий на взрыв, меня ударила волна обжигающего газа, и моя шляпа слетела от мощного удара.

— Канальи! — закричал я. — Сдавайтесь!

Новая вспышка запятнала ночной мрак.

Вскинув револьвер, я выстрелил в сторону вспышки — без единого стона тяжело рухнуло чье-то тело.

Я тщетно искал на ощупь выключатель, с горечью вспоминая, что истратил последнюю спичку, пытаясь разжечь влажную смесь табака в трубке.

Я добрался до лестничной площадки… Моя нога заскользила, наступив на жирную и проминающуюся массу, и я понял, что передо мной лежит что-то чудовищное, нечто непонятное, и с тоскливым отвращением осторожно наклонился…

Ах!..

Две руки схватили меня за горло.

Две громадные, холодные, словно стальные, руки.

В безграничной тишине, без крика и ненависти, а методично и точно, как машина, они сжимали мою шею.

Мои позвонки хрустнули. Расплавленный свинец наполнил грудь; в глазах запрыгали искры. Я понял, что вот-вот умру. Мой револьвер выстрелил сам собой.

Воздух снова наполнил легкие. Руки отпустили меня. На темной лестничной площадке постепенно затих негромкий хрип.

Негромкий… Совсем негромкий… Потом тишина вернулась и воцарилась в доме.

Тишина, ночь, невидимые трупы, непонятная драма, которую я пережил вслепую…

На мои плечи обрушился Страх, и висел на мне, пока я с воплем бежал к двери.

Когда я вырвался на улицу, меня встретил смог.

За пару минут туман заволок всю улицу. Он закрыл тупики, выкрасил все фасады единой краской, заглушил мой голос, когда я кричал «Убивают!» В мое открытое от боли горло проник ледяной воздух. В тоске я бросился бежать за неясными человеческими силуэтами, таявшими в тумане, когда я приближался к ним. Я звонил в двери, но они оставались намертво закрытыми.

Я никого не увидел. Никто меня не услышал. Меня преследовала ужасная тишина кровавого дома, взяв в подлые союзники туман.

После двух часов бессмысленного бегства сквозь грязную зарю, замызганную сажей многочисленных труб, я вновь оказался на пороге своего опасного дома.

Когда я открывал дверь, вся моя плоть трепетала от предчувствия спектакля, который мрак скрывал от меня, но я услышал тиканье моих ходиков.

Они висели на своем месте, с серьезным видом раскачивая маятником.

— Вы здесь! Я-весь-ма-до-во-лен!

Ни на лестнице, ни на площадке не было никакого трупа.

А мои хрустали в полном комплекте подмигнули мне отблесками зари, меда и морских глубин.

Ничто не сдвинулось с места в моем маленьком доме. Не было даже следа ботинка, испачканного кровью и мозгами.

Ох! Ох! Ох!

Но моя шляпа пробита пулей.

В револьвере не хватает двух патронов.

А на моей шее остались следы пальцев — хрупких, длинных, чудовищно длинных, пальцев!

Боже!

Теперь я испрашиваю совета у виски, и оно возвращает мне толику прозрения.

Я ошибся улицей, дверью, ключ может открыть тысячу и один замок… а сколько улиц походят одна на другую.

В каком-то неизвестном мне квартале Лондона, на какой-то неведомой мне улице, в безвестном доме я убил людей, которых никогда не видел и о которых никогда ничего не узнаю.

— Официант, виски!

Конечно, можно было бы посочувствовать в их несчастье…

И было у Хильдесхайма и Бобби Мооса намерение совершить преступление. Но тройное солнце ламп, разъяренный взгляд Кавендиша, хозяина бара, злая ночь, следящая через окна за горячим золотом виски, превратили их в трусов.

И будучи трусами, они скалились в улыбке, наблюдая за сворой гуляк в смокингах и белоснежных манишках.

Жалкие, бледные мужчины с опухшими лицами, которые пахли французскими духами и страдали от кариеса. Но сопровождавшие их женщины были прекрасны — белая роскошь их обнаженных плечи и рук сладострастно выглядывала из вызывающе богатых мехов.

В каждой складке их плоти сверкали драгоценности, а их тошнотворные приятели вытаскивали из карманов туго набитые бумажники, похожие на толстые книжки, переплетенные в венецианскую кожу или кожу серых ящериц.

…Между тем, Кавендиш поил в кредит уже целую неделю двоих негодяев, и они уже были сильно пьяны.

Хильдесхайм подрался в районе Доусона с двумя одичавшими лабрадорами, он колотил их по голове железяками.

Бобби Моос хвастался, что в одиночку справился с двумя неграми где-то в Чаде, а Бобби Моос — клянусь всеми виски Англии, Шотландии и Ирландии! — не склонен к вранью.

Они засмеялись, как пай-мальчики, когда один из господ бросил им в волосы горящую спичку.

Жирные лохмы Хильдесхайма испустили струю густого вонючего дыма к потолку, и вся компания расхохоталась, когда на подбородке Бобби вздулся жемчужный пузырь.

Но Хильдесхайм и Бобби Моос до слез смеялись вместе с ними!

Они действительно радовались до глубины души, но те, кто был знаком с их взглядом, знали, что мысленно они уже вдалеке от бара, где-то в населенной призраками ночи порта, что их смех в настоящую минуту вырвался из бара и летел к какому-то еще неведомому измерению, в будущее.

И это будущее, наполненное истинно королевской радостью для Хильдесхайма и Бобби Мооса, придет через несколько часов, когда закроются деревянные веки, скрыв розовые глаза бара Зачарованный город, когда красная и усталая луна покатится в черном небе, цепляясь за реи и тросы такелажа в начавшейся охоте за призраками и кошмарами.

* * *

Бум! Бам! Дзинь! Трах! Трах!

Джаз-банд гремел убийственной музыкой. Виски безостановочно лилось в глотки, потому что гуляки платили, и виски имело привкус меди и крови.

Стрелки настенных часов издевательски прыгали, их движение напоминало полет косы. Близился час закрытия бара.

Бобби Моос ногтем проверил остроту лезвия своего ножа, а Хильдесхайм пел.

Хильдесхайм пел!

Это был вопль, с трудом вырывавшийся из глотки, нечто вроде дикого рыка, неповторимый рев далекого урагана. Это было эхо бури в его сердце.

— Дамы и господа, — сказал Кавендиш, — сожалею, но пришел час закрытия заведения.

Джаз-банд затих.

Перезвон настенных часов напомнил звон вестминстерских колоколов.

Воцарилась ужасная тишина.

— Ах! — вздохнул Хильдесхайм.