Всё, что осталось - Сью Блэк Страница 15

Я подошла к гробу, слыша стук сердца, отдававшийся в ушах, и заглянула внутрь. Там лежал не дядя Вилли. Кто-то другой. Я судорожно глотнула воздух. В складках белой ткани покоился какой-то маленький человечек с мраморно-белым лицом, слегка замаскированным тоном. Не было румяных щек, привычных морщинок вокруг глаз, губы посинели, и — что самое невероятное — он молчал! На нем, правда, был надет парадный костюм дяди Вилли, тот самый, для похорон, но сама его сущность исчезла, оставив лишь легкий физический след на оболочке, в которой некогда обитала эта громадная личность. В тот день я поняла, что когда жизнь покидает сосуд, который служит нам с рождения до смерти, на земле остается даже не тело, а просто эхо — или тень.

Конечно, в гробу был дядя Вилли — по крайней мере, то, что от него осталось. Просто он был совсем не похож на себя. Тот момент неоднократно возникал у меня в памяти, когда я наблюдала за родственниками жертв массовых катастроф, которые проходили по рядам мертвых тел, лежавших на земле, в поисках знакомого лица, которое они так стремились — или, наоборот, боялись, — там увидеть. Помню, многие мои коллеги не верили, что человек может не узнать своего ближайшего родственника. Но, по собственному опыту взаимодействия со смертью, я могу сказать, что мертвые, даже те, кого вы прекрасно знаете, выглядят совсем не так, как живые. Перемены, которые со смертью происходят во внешности человека, гораздо более глубокие, чем те, что вызываются просто прекращением поступления крови и падением давления, расслаблением мышц и окончательным отключением мозга. Утрачивается что-то необъяснимое, как бы оно не называлось — душа, личность, или просто жизнь.

Мертвые выглядят совсем не так, как актеры, изображающие мертвецов в фильмах, которые просто лежат, словно в глубоком сне. Пропадает нечто, что при жизни помогало нам их узнавать. Конечно, здесь есть и простое объяснение — раньше мы никогда не видели их мертвыми. Быть мертвым — это совсем не то, что спать или лежать неподвижно.

В тот момент я не могла понять, почему не узнала дядю Вилли, и из-за этого сильно разволновалась. Его внешность не исказили ни жестокие обстоятельства смерти, ни разложение. Его смерть вовсе не была жестокой, и произошла она каких-то три дня назад, за маминым супом — в Шотландии не принято тянуть с похоронами.

Я понимала, что в таком крошечном городке как Инвернесс, где Вилли, как и моих родителей, все прекрасно знали, никто не мог перепутать труп, не говоря уже о том, чтобы намеренно поменять покойников или сделать с телом что-то незаконное. Он здесь родился, вырос, женился и теперь умер. Распорядитель похорон был одним из наших родных — он бы точно ничего подобного не допустил. Естественно, передо мной лежал Вилли. Но все равно, хотя рассудком я это понимала, разница между тем, каким он был при жизни и как выглядел теперь, после смерти, меня потрясла.

Избавившись от последних сомнений, я вдруг осознала, какой покой царит в траурном зале. Молчание в помещении, где находится покойный, отличается от обычной тишины. В зале царило спокойствие, и мои опасения относительно того, что я сильно испугаюсь, начали потихоньку отступать. Поняв, что дядя Вилли, которого я знала, действительно умер, я смогла по-другому взглянуть на его тело, хотя и понимала, что не смогу отнестись к нему так же, как к безымянным трупам в анатомическом театре. Их я знала только на одном уровне, как мертвые тела, а Вилли существовал для меня сразу на двух: в настоящем, как физическое тело передо мной в гробу, и в прошлом, в моей памяти, как живой человек. Эти две его ипостаси не совпадали между собой и не могли совпадать — потому что были совершенно разными. Я помнила живого Вилли, а в гробу видела просто мертвое тело.

Предполагалось, что я быстренько загляну в гроб, чтобы убедиться, что там действительно мой двоюродный дед, что у него все в порядке с одеждой, и он — как всегда хотел, — выглядит в этот момент достойно. Однако в своем юношеском стремлении сделать все идеально, я зашла слишком далеко. По сути, я ударилась в дотошность, достойную Летающего цирка Монти Пайтона. Вот только никаких мертвых попугаев там не было — только бедный старый дядюшка Вилли.

Если бы кто-нибудь из служащих похоронного бюро вошел в тот миг в зал, он наверняка бы усомнился в моем психическом здоровье, и меня, скорее всего, удалили бы из здания, обвинив в нарушении покоя мертвых. Я совершенно уверена, что ни одно другое тело в истории этого почтенного шотландского похоронного дома перед тем, как покинуть его пределы, не подвергалось столь доскональной проверке.

Сначала я убедилась, что он действительно мертв. Честное слово! Я пощупала пульс — сначала на запястье, потом на шее. Дальше положила руку на лоб, чтобы проверить температуру. Каким образом я собиралась ощутить тепло кожи у трупа, пролежавшего три дня в холодильной камере морга, я и теперь не могу объяснить. Я обратила внимание, что лицо не вздуто, кожа не обесцвечена, а запаха разложения не ощущается. Я проверила окраску пальцев на руках, чтобы убедиться, что до них дошел легкий бальзамирующий состав, потом проделала то же самое с ногами (да, признаюсь — я сняла у него один ботинок). Потом осторожно приподняла веко, чтобы убедиться, не изъяли ли у него незаконным образом глазное яблоко, и расстегнула верхнюю пуговицу рубашки в поисках разреза от нелегального вскрытия. Я знала, что никогда нельзя забывать о возможности кражи внутренних органов. Ну и пускай, что мы в Инвернессе! Конечно, его никак не назовешь столицей черного рынка краденых органов, но все же… Дальше — и это самое позорное — я проверила рот, желая убедиться, что никто не стащил его зубные протезы. А вдруг кому-нибудь понадобилась дедушкина вставная челюсть? Практически новая, один владелец, еще послужит…

Заметив, что у него остановились часы, я автоматически их завела и поправила руки, лежавшие на объемистом животе. Неужели я всерьез думала, что ему захочется узнать время, когда он окажется в могиле на кладбище Томнахурч, чтобы прикинуть, сколько он пролежал в ожидании похорон? Или еще зачем-нибудь? В любом случае, даже если бы он очнулся, то все равно не рассмотрел бы циферблат без фонарика, а фонарик я в гроб не клала. Я поправила прядь волос, упавшую ему на лоб, и легонько похлопала дядю Вилли по плечу. Молча поблагодарила его за то, кем он был для меня, а потом, вновь обретя здравый ум, вернулась к отцу и сообщила, что у дяди Вилли все в порядке. Можно хоронить.

В тот день я перешла много границ и без всяких логических оправданий. Хотя сейчас мне не верится, что я правда все это сделала, я понимаю, насколько смерть и горе сильно влияют на наш рассудок. Я впервые столкнулась с подобным опытом и справилась с ним единственным возможным для себя способом. Тот момент оказался очень важным: он подтвердил, что я умею отделять эмоции от разума. Я могла проявлять сочувствие, работая с трупами незнакомцев, но тут я сдержала переживания и воспоминания, нахлынувшие на меня при виде тела близкого и любимого человека, и такая отстраненность позволила мне с профессиональной и беспристрастной точки зрения провести полный осмотр.

Это нисколько не утишило моего горя, но показало, что подобная отстраненность не только возможна, но и желательна. За этот урок я благодарю и дядю Вилли, и моего отца, который просто решил, что я вполне готова к подобной задаче, и ни на мгновение не усомнился в моей способности справиться с ней. И я рада, что действительно справилась.