Антипсихиатрия. Социальная теория и социальная практика - Ольга Власова Страница 35

Основываясь на собственной теории образования и функционирования группы, Лэйнг подчеркивает революционное значение метанойи. Действительно, если меняется один человек из связки, это влечет за собой изменение остальных, и теоретически один человек своим изменением может изменить всю связку: «Всякое изменение в одном человеке индуцирует приспособительные изменения в других. Однако у нас есть хорошо развитые стратегии исключения и изоляции для предотвращения подобного. Это грозит микрореволюцией. Мы постоянно сталкиваемся с возможностью революции, и оттого контрреволюционная сила и реакция очень сильны. Большинство микросоциальных революций этого типа “пресекаются на корню”» [186].

При трактовке психического заболевания как метанойи психиатрическая диагностическая схема переворачивается с ног на голову. Все поведенческие и личностные признаки, рассматриваемые психиатрией как симптомы психического расстройства, трактуются как нормальные и даже сверх-нормальные проявления.

Очень важно подчеркнуть, что посредством введения концепта метанойи Лэйнг сделал революционный шаг в понимании как самого психотического опыта, так и психического заболевания в целом. Это интересный факт, который не упоминается ни в одной из работ, посвященных его творчеству. Лишь Рон Лейфер в беседе с Сетом Фарбером замечает вскользь: «Я не думаю, что Лэйнг романтизировал психическое заболевание, мне кажется, его романтизировали те, кто читал Лэйнга. Лэйнг на самом деле говорил, что психоз не является разновидностью пассивного опыта. Это активный опыт, в котором индивид пытается нащупать и разрешить противоречия действительности» [187]. Однако для оценки вклада Лэйнга он – один из основных.

Дело в том, что психическое заболевание традиционно понимается в психиатрии как заболевание соматическое, и для его истолкования используется в основном инфекционная метафора. Эта метафора в пространстве психиатрии работает следующим образом: 1) считается, что психическое заболевание завладевает человеком, тот не может с ним совладать, утрачивает критику и становится пассивной жертвой болезни;

2) для излечения от психического заболевания призывается врач, который, как активный агент, только и может справиться с силой болезни;

3) признается, что период заболевания является «темной фазой» в жизни человека, поскольку он перестает существовать как личность и должен поскорее избавиться от этого недуга. Фактически об этом в «Истории безумия в классическую эпоху» говорит Фуко. Выстраивая свою историческую перспективу, он отмечает, что безумие по эпистемологическому статусу оказалось подобно проказе и пришло ей на смену [188].

Первые попытки хоть чуть-чуть, но отойти от инфекционной метафоры можно отнести к началу XX в. и исследованиям творчества душевнобольных. Ханс Принцхорн и Карл Ясперс в своих работах, анализирующих творчество знаменитых и неизвестных шизофреников, впервые стали говорить о том, что само это творчество не является исключительно проявлением болезни, симптомом, а предстает важной частью личностной жизни человека. Таким образом, болезнь впервые стала трактоваться как несущая не только негативные, но и позитивные элементы.

Несколько дальше пошли феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики. Они положили в основу своих теорий утверждение о том, что болезнь – это не соматическое нарушение, а специфический опыт, не инфекция, а экзистенция. Однако в смене акцентов им еще не удалось избавиться от элемента пассивности. Признавалось, что этот модус бытия захватывает больного, ввергает его в пучину ничтожения и несет к небытию. Больной оказывался заброшенным в болезнь.

Лэйнг сделал более радикальный шаг: он попытался полностью уйти от инфекционной метафоры, и этот отход как раз и был сопряжен с введением концепта метанойи. Вспомним, что в «Разделенном Я» шизофрения еще понималась не так революционно, как в «Политике переживания». Она признавалась специфическим модусом бытия, но возникающим вследствие онтологической ненадежности, т. е. этот модус бытия был, как это резко ни звучит, дефективен. В «Политике переживания» шизофрения начинает трактоваться совершенно по-другому. Лэйнг подчеркивает, что она может быть не погибелью, а прорывом, процессом поиска своего истинного «я». Таким образом, он признает, что шизофрения является, во-первых, активным состоянием, в котором личность может обрести свое подлинное бытие, а во-вторых, состоянием позитивным, т. е. приводит к лучшему, чем до шизофрении, существованию.

Разумеется, метанойя излишне романтизирует шизофрению и психически больных. С медицинской точки зрения этот концепт не вполне обоснован. Лэйнг проделывает своеобразный эксперимент, аналогов которому в истории психиатрии не существует: он полностью отходит от соматической инфекционной метафоры, и мы можем посмотреть, что получается в результате. В этом безусловный плюс и несомненное новаторство «Политики переживания» в целом и понятия метанойи в частности.

Эта работа окончательно закрепила за Лэйнгом репутацию лидера контркультуры, гуру безумцев и революционера от психиатрии. Она не только мгновенно вознесла его на вершину славы, но расколола общественное мнение: одни поддерживали его идеи, другие выступали с ярой критикой, но никто не оставался равнодушным. Лэйнг задел истеблишмент за живое. Примечательно, что он избрал очень грамотный и последовательный путь провокации общества. В «Политике переживания» Лэйнг говорил о том, что, отстраняясь от общества и его системы социальной фантазии, индивид наносит удар по каждому из его членов. Так он и поступил. Он обозначил свой разрыв со всеми социальными группами и институциями: он был политически нейтрален, держался в стороне от толп ЛСД-революционеров, выступая против психиатрии, он всячески отрицал свою причастность к антипсихиатрии. Он был одиночкой, и самим фактом своего одиночества нанес удар по каждому из членов общества. Эта был исключительно сартрианский ход, сартрианские революция и протест.

Уже с первых шагов на профессиональном поприще, во время службы в Королевском военно-медицинском корпусе, Лэйнг начинает интересоваться больными больше, чем того требует современная ему психиатрическая практика. Он сразу же встает на сторону больных, выслушивая их жалобы и добиваясь от военного командования справедливого отношения: «Не стану же я слушать психов, думали они. Но я уже слушал психов» [189].

Здесь, в Королевской больнице Виктории, Лэйнг встретил своих первых пациентов – тех, кто войдет в его жизнь как клинические случаи. Первый из них, Лэйнг называет его Джон, был буйным шизофреником с бредовыми идеями. Позднее Лэйнг вспоминал: «Я вошел в мягкую палату и сел; перед тем как сделать ему инъекцию, я хотел некоторое время послушать, что же он говорит. Он постепенно успокаивался. Я пробыл там с полчаса или около того. Я понял, что инъекции были ему не нужны. Несколько последующих ночей я проводил с ним все больше и больше времени, пока, наконец, не начал ночами напролет “болтаться” в его мягкой палате. Что удивительно, там, на полу, я чувствовал себя как дома. Впервые за всю мою карьеру в присутствии больного я чувствовал себя спокойно, непринужденно, не ища смысла, не пытаясь подобрать верный диагноз, интерпретировать поведение как неврологический симптом или отыскать стоящее за ним заболевание ЦНС. Впервые я почти понимал его, я почти шел за ним» [190].