Фирмин. Из жизни городских низов - Сэм Сэвидж Страница 10

Да уж, увидеть себя впервые — совсем не то же, что просто увидеть какую-то старую крысу. Переживание было более личное и более болезненное. Легко и просто взирая на отнюдь не милые черты Пуддинга или Плюха, на свой собственный подобный облик я глянул с ужасом и омерзеньем. Я, конечно, понимал, что острота моих мучений прямо пропорциональна безмерности моего тщеславия, но мне от этого было не легче, о, ничуть не легче. Урод, да еще и суетный — какая пошлость! Вот я стоял — слегка кренясь, во всех неотменимых подробностях, — низенький, практически без талии, волосатый и без подбородка. Смехотворно. Этот подбородок, точней его отсутствие, мне причинял особенно невыносимую боль. Будто бы указывая — указывая! разве такое ничтожество способно на столь четкий жест? — на полное отсутствие твердости и моральной устойчивости. А черные вытаращенные глаза, по-моему, мерзко уподобляли меня лягушке. Короче, это была физиономия бесчестная, отталкивающая, физиономия, скажем прямо, низкого и скользкого типа. Пошляка. Притом детали — бесподбородность, острота носа, желтизна зубов и т. д. — были ничто в сравнении с общим впечатлением безобразия. Даже и тогда, когда мои представления о красоте не поднимались выше иллюстраций Тенниэла к Алисе, [22]я понял, что это — некрасиво. Но контраст, страшная неодолимая пропасть, провал, отчаянно углубился, когда я узнал о существовании таких истинно прекрасных созданий, как Фред, Джинджер, [23]Рита, Гарри, Эйва, все мои Прелестницы. Нет, нет, это невыносимо.

С той поры я, бывало, делаю огромный крюк, лишь бы не увидеть собственного отражения. Зеркала — что зеркала, их избегнуть пара пустяков, а вот окна и блестящие колеса автомобилей — дело другое. Стоило мне увидеть в них себя, и я пугался, будто встретил чудище. Конечно, я быстро соображал, что чудище — я сам и есть, и не могу вам описать, какая на меня при этом накатывала тоска. И скоро я выработал легкую психологическую уловку: когда бы это ни случилось, вместо того, чтобы сказать себе «вот и я» и удариться в слезы, я говорил «вот и он» и убегал.

В те далекие юные дни, и особенно после того, как нашел доступ на верхний этаж, я не щадил себя, я жил в гору, я себя сжигал, забросив чепец за мельницу, и кроме тех часов, когда голод гнал меня в широкий мир за пропитанием, свои ночи, все напролет, я проводил за чтением и в путешествиях по магазину, а днем почти все время сидел как пришитый на Балконе или на Воздушном Шаре, боясь хоть что-то упустить из происходящего внизу. Дважды я так переутомился ночью, что заснул на книге, оба раза рывком проснулся, заслыша гром ключа в парадной двери — Норман отпирал лавку, — и мигом нырнул в Крысиную Нору. А еще однажды, вздремнув на своем посту, я чуть не грохнулся с Воздушного Шара.

Оттуда-то, с Воздушного Шара, за несколько недель перед тем, я впервые увидел Нормана. Верней, я не всего Нормана увидел, только сверкающую маковку да вид сверху плеч и предплечий. Он тогда, кстати, был еще не Норман — только Хозяин Письменного стола. Уж сколько времени потом прошло, а я все не мог набраться храбрости и глянуть с Воздушного Шара в часы торговли. Но вот, в одно прекрасное утро, ранним-рано, я наконец решился. Не улавливая снизу ни звука, кроме жалобного скрипа кресла и шороха бумаги, я приложил сторожкий глаз к краю Тайной Щели и — увидел его за письменным столом. Налегая локтями на ручки кресла, он читал газету. С моим феноменальным зрением мне эту газету прочесть было раз плюнуть, но в тот момент мне куда интересней было читать то, что написано у Нормана на лысой голове. Вся моя жизнь отмечена рядом непостижимых совпадений — очень долго я полагал их знаком того, что мне дарована Судьба, — и вот так случилось, что именно перед тем, как я впервые смотрел сверху на голову Нормана, мне довелось несколько просветиться насчет чтения по черепам.

Я работал под РЕДКИМИ КНИГАМИ и ПЕРВЫМИ ИЗДАНИЯМИ всю, что ли, предыдущую неделю и как раз накануне ночью горбатился над «Анатомией и физиологией нервной системы вообще и мозга в частности» Франца Иосифа Галля, [24]основополагающего труда по френологии. Хоть сначала я скептически отнесся к возможности по впадинам и шишкам на черепе определять характер, систематическая пальпация собственного шерстистого котелка — с помощью передней лапы — выявила бугры (почти на грани деформации) там именно, где их и следовало ожидать. Шишка у меня на лбу — такая, вроде бородавки, всё тру ее, когда я озабочен, — указывает, согласно Галлю, на поразительные лингвистические способности, тогда как непонятные борозды у меня под глазами свидетельствуют о возвышенном, высокодуховном складе. Еще я обнаружил у основания своего черепа красноречивейшие складки, говорящие о «способности связывать судьбу с другим лицом» и об «эротичности», свидетельствующие о наличии — стану ль отрицать? — «тенденции сильно привязываться к другим» и «склонности к вожделению и здоровом плотском аппетите». И наконец, просто в виде доказательства того, что даже череп способен к легкой иронии, на висках своих ношу небольшие, но выразительные отметины, произведенные рвущейся наружу, ничем не сокрушимой Надеждой.

Выглядывая из-за края Воздушного Шара, я изучал пригорки и ручейки нормановской черепушки. Ясно как день сияли признаки интеллекта, духовности, умственной энергии, твердости и — главное — ну прямо настоящая гора указывала на «чадолюбие», которое Галль определяет как «особенное чувство, побуждающее индивида жалеть беспомощных отпрысков, их пестовать, заботиться о них». При этом открытии касательно истинной природы Хозяина Письменного стола меня накрыло волной счастья — впервые за всю мою жизнь я чувствовал, что не одинок в этом мире. Я как-то сразу успокоился и ощутил в себе — как это определил бы Галль — «тенденцию сильно привязываться к другим». Я по уши влюбился.

Тут я слышу, кажется, звуки, свидетельствующие о возмущении, нарочитое поскрипывание креслом, старательное хмыканье. Видя, как я счастлив, вы не можете, не можете мне не указывать на слишком очевидное, вы вслух удивляетесь, неужто никогда мне не приходило в голову, что я не вполне подпадаю под категорию «беспомощных отпрысков». Отвечаю коротко: «Никогда». Оглядываясь назад, я вижу, что вся чуть ли не трагедия, к которой скоро перейду, разыгралась по той простой причине, что голова Нормана была не вовсе лишена волос. Мое исследование его характера при всей дотошности споткнулось о темные неухоженные кудельки, за которыми не видно было висков. О, если бы я только мог сесть к нему на плечо и ощупать эти виски передней лапой, уж я-то знаю точно, чтó бы я обнаружил: складки над ушами в форме полумесяцев, свидетельствующие о «деструктивных наклонностях», подкрепленные двумя клиновидными выступами, указывающими на «скрытность». Но это потом, потом. А пока вполне уместно приладить под портретом Нормана на письменном столе такую надпись: ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Ф. КОГДА-НИБУДЬ ЛЮБИЛ.