Дневники голодной акулы - Стивен Холл Страница 10

Пока она пробивалась сквозь волны, одной рукой стягивая с себя маску и вынимая изо рта трубку, а другой — откидывая назад мокрые волосы, превращая их в растрепанный конский хвост, у нее имелась небольшая аудитория. К тому же она была без лифчика, но это ни в коей мере не являлось чем-то вроде игры «ха-ха-ха, все глазеют на тебя». Тела своего Клио не смущается, в смущение ее привожу именно я. Прошла уже почти неделя с тех пор, как мы бросили осматривать археологические достопримечательности греческого острова ради того, чтобы поваляться там же на пляже, и первый день она провела в топе, сняв его лишь на десять минут, но прикрывая соски крышками от пивных бутылок — так сказать, «для акклиматизации», — а остальные четыре с половиной дня ходила по-простому и с сиськами не канителилась.

По правде сказать, здесь в отношении Клио надо отметить нечто важное. Когда она говорит «сиськи», то это звучит остроумно и привлекательно, вполне в духе двадцать первого века («Какой смысл поднимать шум из-за таких вещей, Эрик?»), так же, как это безо всяких усилий удается некоторым другим женщинам и, полагаю, некоторым парням. Но когда это слово произношу я, оно звучит у меня как у последнего представителя «желтой прессы» на свете. Сколько бы я ни старался, по-другому у меня не выходит. Раньше я говорил «бюст», но теперь стараюсь этого избегать, потому что Клио хохочет и говорит, что тогда у меня получается еще хуже — как у помешанного на сексе зануды, которому никто не дает. В последнее время я стал прибегать к болезненно жалкой фразе: «Ты просто прелесть как выглядишь без этого своего топика», — за что иногда удостаиваюсь негромкого «м-м-м» и поцелуя в лоб. А вот в ее устах любая «анатомическая деталь» звучит совершенно пристойно.

К тому времени, как Клио добралась до наших лежаков, аудитория более или менее утратила к ней интерес. Она повесила маску и трубку на одну из спиц нашего огромного зонтика и взяла полотенце, которое прикрывало мои ступни от всепроникающего солнца. Вид у нее был слегка осуждающий: внимательно приглядевшись к такому ее выражению, можно было заметить скрывавшуюся за ним улыбку, обычно прорывавшуюся наружу.

— Повторяй за мной, — сказала она. — В нацистских приветствиях нет ничего забавного.

— В нацистских приветствиях нет ничего забавного, — сказал я, снимая солнечные очки и прищуриваясь на нее. — Но все находили забавным, когда это проделывал Питер Селлерс. [4]

— Да, — сказала она, вытирая волосы. — Но у него и выходило забавно, правда?

— Ну да, — ухмыльнулся я. — Ты, как всегда, права.

— Итак, — сказала она. — Что ты собираешься делать?

— Воздерживаться впредь от нацистских приветствий.

— А еще?

— Накупить побольше выпивки, чтобы ты не смогла забраться на ближайший паром и бросить меня здесь, на острове, раз я такой безнравственный червяк?

— А еще?

— Что? — спросил я.

— А еще?

— Что — еще?

— Ты что, тупой?

— И что?

Она закончила вытираться, скомкала полотенце и швырнула его мне в голову.

— Бери себе эту штуку, — сказала она, — и верни мой топ, он мне нужен.

Мы отправились в кемпинговый бар.

Кемпинговый бар хорош тем, что в нем подают по-настоящему холодное пиво «Амстель», которым мы пробавлялись в дневное время, и по-настоящему крепкие коктейли, на которые мы переходили, как только небо начинало темнеть. Иногда здесь случаются оранжевые закаты, иногда — а может, и чаще всего — голубизна неба просто становится все более и более серой, и в какой-то точке этого процесса вдруг замечаешь, что песок и камни под ногами стали теплее, чем воздух. С моря дуют прохладные бризы.

Обычно между «Амстелем» и коктейлями мы отправляемся обедать в одну из таверн, вытянувшихся вдоль береговой полосы. Наш кемпинг находится достаточно далеко от любого рода клубной активности, могущей существовать на этом острове, и только проселочная дорога, сплошь в ухабах и рытвинах, отделяет таверны, универсальный магазин и вход в кемпинг от собственно пляжа.

Заказывая еду, Клио обычно ведет себя как местная. Я же по большей части обхожусь пиццей, потому что, во-первых, я филистер, а во-вторых, нахожусь в отпуске и вправе делать все, что захочу.

За пару дней до инцидента с топом и нацистским приветствием я обнаружил: воздух над нашей частью острова так слабо загрязнен, что если в три часа ночи улечься на спину на маленькой слежавшейся песчаной дюне, то можно различить голубые и багровые крапинки Млечного Пути, пересекающего все небо. До тех пор мне ни разу не доводилось видеть Млечный Путь, и я подумал, что во всем этом присутствует что-то очень близкое к научной фантастике пятидесятых. К «Затерянным в космосе», например. [5]

— Ты обыватель, — сказала на это Клио.

Я кивнул, снова стал смотреть на нее и нацедил через соломинку добрый глоток крепчайшего коктейля «Зомби», купленного в кемпинговом баре.

— Тебе всегда требуется сравнивать то, что происходит в реальной жизни, с тем, что ты видишь в фильмах?

— А что?

— А то, — сказала она, — что из-за этого ты выглядишь мелким, не интересным, и, — губы чуть вытянуты, голова слегка наклонена, пряди темных волос падают вниз, в глазах играет насмешливо-сочувственная улыбка, — честно говоря, в такие моменты ты немного смахиваешь на ботана-неудачника.

— А я и есть ботан-неудачник. Тебе, вероятно, следует меня бросить, потому что у тебя все получается намного лучше и ты достойна гораздо большего. — Я скрестил на груди руки. — Ты должна это сделать, Клио, ради собственного блага. И вообще…

— Что «вообще»? Я, мол, говорил о настоящих «Затерянных в космосе», а не о том идиотском римейке девяностых, да?

Я опустил взгляд в стакан с выпивкой.

— Все равно, ты смахиваешь на ботана-неудачника, — снова сказала она, в точности с такой же интонацией, но на этот раз сопроводив свою фразу медленным, не допускающим возражений кивком.

Я пожал плечами.

— М-м-м, — сказала она.

Паскудная улыбка Клио есть нечто совершенно особенное — уголки ее обычной улыбки заостряются, точно лезвия, а глаза становятся сплошь наэлектризованными и сияющими. В течение той половины секунды, которую она длится, я думаю, что эта мерзкая, низкая, жестоко-сексуальная улыбочка представляет собой одну-единственную совершенную вещь, когда-либо существовавшую на свете. Яркую горячую вспышку среди миллиарда старых обшарпанных звезд.