Крепость лжецов - Иван Константинов Страница 10

Чтобы убить?

Эта мысль стала открытием – страшным, точно змея, свившая кольца под одеялом, в хорошо знакомой постели.

Она хочет умереть? Сделать, как сказала Би – выстрелить себе в грудь, или наклонить голову, и перерезать горло? Но разве это ее убьет? Монти сказал, что наверняка. Если стрелять в сердце, голову, или в рот, как один старик, давным-давно, на ферме неподалеку от отцовского двора. Отец помогал его хоронить, и потом сказал, что тот разнес себе всю голову. От такого точно умрешь…

Она повернула рычаг, разворачивая разбрызгиватель обратно, и придавила его, выключая воду – конструкция была странной, но работала точно как затвор на старой винтовке, которую она когда-то видела. Но душ – не винтовка, а голову в ванной можно разбить разве что о стену. Одна из которых прозрачная, а вторая – сплошное зеркало.

А вот если расколотить зеркало, то получатся острые осколки.

Шлепанье ее босых ног по теплой плитке отдалось легким эхом, вода больше не шумела. Зеркало покрывала испарина, Мириам сжала было кулак – но затем сразу же разжала, и, медленно провела по стеклу справа налево. Из молочного тумана проступили глаза – испуганные, как и тогда, на улице.

Нужно очень сильно бояться, чтобы захотеть себя убить. Например вспоминать… очень сильно не желать заново переживать что-то страшное. Боль, чужую или свою, нечто настолько мерзкое, что проще разбить голову, чем думать об этом день и ночь. Потому что это трусость, просто еще один способ убежать – не терпеть, не бороться, а бросить все, оставив своих друзей, тех, кто в тебя верил. Неужели и правда нельзя хоть что-то сделать с этим чувством, съедающим изнутри.

Отвращением к самой себе?

– Почему? – Спросила она вслух. И снова провела рукой по зеркалу, открывая лицо, обрамленное мокрыми темными волосами – тонкий нос и чуть полноватые губы, серые от волнения или страха. – Помнишь, Мари сказала, что у всего есть причина? Помнишь?

Где-то на самой границе восприятия звучали голоса – кажется, Би и Вероника спрашивали, все ли у нее в порядке. Но она отсекла их, не ответив, оставшись наедине с незнакомкой в зеркале.

– Я не боюсь. – Сказала она. – Я дралась, как зверь. Но разве я могла иначе? Наверное, этот зверь и был всегда во мне?

Еще одно движение – из тумана проступили подбородок и шея, во впадинке у ее основания вздрагивали капли воды. Ничего звериного – гладкая кожа, и странный цвет загара. Не такой темный, как обычно, и очень ровный – быть может потому, что она уже смыла всю грязь и кровь.

– Но есть же причина? – Из-под ее пальцев текли миниатюрные ручейки. Окно расширилось, и в нем появилась грудь незнакомки – небольшая, с темными сосками, задорно глядящими вверх и в стороны. Какая-то слишком веселая для обладательницы такого испуганного лица. Ровный загар покрывал и ее, словно после нескольких дней, проведенных на крыше под жарким солнцем, вдали от любопытных взглядов. С каждым следующим движением другая Мириам проступала из зеркала, блестящая, мокрая, и словно бы ненастоящая. Созданная не из плоти, а из отполированного дерева.

Может быть, из яблони?

Резцом неизвестного мастера, придумавшим линию ее ребер и вертикальную ложбинку на твердом животе, плавный изгиб бедра и резкие очертания мышц – проступивших, когда она приподнялась на носках, рассматривая, и не совсем понимая, что видит.

Кто мог захотеть убить… это? Неужели никто из тех, кого она рвала зубами, била ногами и стреляла – не видел ее такой? Неужели ни у кого она не вызвала настоящей жажды – не овладеть, а оставить с собой навсегда?

Запечатлеть?

Мириам закрыла глаза, потом, словно этого было недостаточно, прижала к ним ладони.

– Что со мной? – Спросила она вслух. – Это потому, что я видела столько чужих мыслей? Теперь и я думаю иначе? Поэтому мне так противно?

Она попыталась скопировать тон Сломанной Маски, но у нее не очень получилось. Сколько сознаний пришлось увидеть ему, чтобы они победили в Хоксе? Тысячу, или больше? Ей хватило чуть больше десятка, чтобы захотеть умереть.

– Они разрывают меня. – Пожаловалась она темноте. – А я не могу от них убежать, потому что они внутри. Слишком много памяти сразу.

Она сжала виски, обхватывая голову, вглядываясь в себя, в глубину, из которой поднимались чужие слова и чувства. Ей пришлось приложить незнакомое и яростное усилие, чтобы клубящаяся темнота уступила место смутно знакомой картине – будто собранной из кусочков, которые она уже видела раньше.

Это была шахта, глубокая, лишенная дна, во много метров шириной, из древнего серого бетона. Мириам различала каждую трещину на ее стенах, ощущала их толщину – четыре или пять шагов. Надежные стены, способные выдержать что угодно. Через каждые несколько метров в них зияли двери, округлые заплаты из толстого ржавого металла, открытые и закрытые. Тысячи дверей, по пологой спирали уходящих все ниже и ниже.

За дверями хранились воспоминания.

Мириам, паря в центре шахты, ощущала их – за железными створками и бетоном, ожидающие ее приказа. Некоторые бились, надеясь сломать двери, а другие покорились уже давно.

Часть дверей не закрывалась никогда.

Опускаясь в шахту, все ниже, Мириам чувствовала движение, зарождающееся в глубине. Как открываются все новые и новые створки, впуская в себя то, что она не хотела ни видеть, ни слышать, как двигаются толстые поршни, удерживающие двери, со звоном входят в пазы тяжелые зубья надежных замков. Она закрывала чужие воспоминания, изолируя их, раскладывая по камерам, запрещая им доступ к своей душе. С каждым щелчком замка ее покидало нечто чужеродное – слова, ярость, похоть, оставаясь за дверями и толстыми стенами. Это походило на обычную уборку: собрать игрушки и осколки тарелок, разбросанные по полу, и закопать на заднем дворе, чтобы никто не поранился. А еще совсем рядом хранилась память, оставленная Джино, и Мириам было немного обидно, что теперь оставленные им подарки делят это место со всякой гадостью.

– Прости, Джино. – Сказала она, открывая глаза. – Но так нужно было сделать.

– Джино? – Спросила Би у нее за спиной.

Интермедия IV.

Гладиатор стоял, взметнув над левым плечом длинный меч. Лучи света, пробиваясь сквозь решетчатый купол павильона, сверкающими шрамами пересекали его грудь и живот.

Под солнцем зеленый мох и мелкие трещины проступали сильнее.

Камень на правом наплечнике источился, его край, прикрепленный белым цементом, грозил отломиться от неосторожного движения. Джордан предпочел не рисковать, и, ухватившись за ухо статуи, перебрался на левое плечо, для чего ему пришлось нырнуть под массивное каменное яблоко на рукояти меча.

Левый наплечник, переходящий в огромную трапециевидную мышцу, казался значительно надежнее. Прайм устроился там, и контейнер на его спине раскрылся с едва слышным щелчком, высвобождая короткоствольный игольник.