Царская охота - Олеся Шеллина Страница 11

— Возможно, но они никогда секретом не поделятся, — я покачал головой.

— Ха, да кто их спрашивать будет? — Демидов осекся, а затем осторожно продолжил. — Парнишка один ко мне приехал, из поляков, что захотели в Российской империи остаться. Говорит, что лучше к нам за Урал, чем приживалкой не пойми где. Парнишка смышленый, грамотный. Вот, думаю, заслать его к англичанам, пущай беженцем прикинется, да на завод плавильный устроится, — я откинулся на спинку стула, внимательно глядя на Демидова. Промышленный шпионаж существовал всегда. Еще когда первобытные люди в обрывках шкуры мамонта бегали, они уже засылали шпионов в соседнее племя, чтобы узнать, какие дубины те используют, раз им больше в охоте везет. И то, что Демидов сейчас ко мне пришел, а не тихонько сам все организовал, говорит о его уважении ко мне и о его доверии моему мнению. А это просто огромнейший плюс в мою карму. Я же после весьма эмоционального донесения Лерхе, в котором он обвинял меня в том, что я ввел его в заблуждение и что жизни Филиппы ничто не угрожает, в чем опять же я виноват, воспрял духом, и теперь мог думать более рационально, чем даже днем.

— Вот что, — я посмотрел прямо ему в глаза. — Скажу честно, у нас практически нет людей в Англии, поэтому я практически ничем не смогу помочь. Но я смогу свести тебя Акинфий Никитич с Андреем Ивановичем Ушаковым… Да не вздрагивай ты так, я имею в виду, что именно как с человеком, который сможет в каком-то смысле помочь, хоть даже и простым советом. Оставайся пока в Москве. Надеюсь, что скоро эпидемия пройдет, и тогда я смогу наконец представить обществу свою невесту, — по скепсису в глазах Демидова я прочитал надпись большими буквами: «Какую по счету невесту?». В какой-то мере мне были понятны настроения, витающие в воздухе, но сейчас все было предельно серьезно. — По этому случаю будет устроен настоящий бал, как это принято на родине моей невесты, и Ушаков обязан будет на нем присутствовать. Дмитрий пришлет тебе приглашение, Акинфий Никитич. И на балу я тебя с Андреем Ивановичем и сведу, и вы обговорите все непонятные моменты.

— То есть, ты даешь добро, государь, — Демидов подался вперед, не сводя с меня пристального взгляда.

— Да, даю…

* * *

— Ваше высочество, вы просто обворожительны, — Амалия-Габриэла, вся сияла, ворвавшись в комнату Филиппы. Ну еще бы, после того как император, столкнувшись с ней в каком-то коридоре, долго изучал пристальным взглядом, отчего герцогиня де Виллар уже было подумала, что произвела на молодого царя куда большее впечатление, чем думала прежде, он наконец спросил, имеет ли она опыт устраивать балы, и когда Амалия ответила немного неуверенно, что да, поручил ей стать хозяйкой сегодняшнего вечера. После этого он представил ей молодого рыжего помощника, назвав его Дмитрий Кузин, и ушел, оставив посреди коридора осознавать объем предстоящей работы. Но зато с той секунды она ни разу не почувствовала больше скуки, и даже выполнение этих нелепых требований, что практиковались в этом странном дворце, вроде ежедневной ванны, не приносили ей больше неудобств.

Филиппа посмотрела на нее в зеркале, затем перевела взгляд на себя. На ней было надето платье и драгоценности, которые она привезла из Парижа, и платье плохо сочеталось с туго заплетенной косой, которую ей короной уложили на голове. После того разговора с Елизаветой, она с каким-то странным упрямством просила горничную заплетать ее темные волосы в косу каждое утро. К тому же после болезни, хоть доктор Лерхе и утверждал, что она перенесла ее очень легко, Филиппа еще похудела, и теперь не помогали даже специальные ставки в корсаже, платье болталось на ней, как на вешалке. И слова герцогини о ее обворожительности, на фоне всего этого звучали как завуалированные издевательства.

Она так боялась ехать сюда, так боялась не понравиться бабушке его величества, но опасения оказались напрасными. Евдокия приняла ее очень хорошо. Прочитав письмо внука, она словно ожила, почувствовав себя снова нужной. Филиппа многое у нее узнала об обычаях этой огромной страны, которой ей предстоит вскоре править. Узнала она и о ненависти ее будущего мужа к императрице Екатерине, и что лучше при нем не вспоминать вторую жену Петра Первого. Евдокия тогда вздохнула и сказала слушавшей ее с раскрытыми глазами девушке.

— Знаешь, в чем тебе повезло, душа моя? — Филиппа отрицательно покачала головой. — В том, что у тебя не будет свекрови. Наталья была… Мы с ней не любили друг друга, и она сумела настроить сына против меня. А я тогда была еще слишком молода, чтобы понять то, что между двумя людьми всегда может влезть кто-то третий. Анна Монс узнала это на своей шкуре, хотя была уверена, что крепко держит Петра своими бедрами, — и Евдокия жестко рассмеялась, а Филиппа вздрогнула, потому что первое, что ей пришло в голову после этого откровения — это бывшая царица сделала так, чтобы та, ради которой ее бросили в монастырь, так и не стала императрицей Российской. — Не слушай много старуху, душа моя. Петруша вовсе не похож на деда своего, хоть его и сравнивают с ним постоянно.

Тем не менее, Филиппе нравилось учиться. Она подтянула русский язык, и отказалась от встречи с императором, чтобы потом он встретил ее уже полностью готовой для того, чтобы занять место рядом с ним. Так она сама себе говорила, но на самом деле жутко боялась увидеть разочарование в его взгляде. Нет, она была уверена, что ее не бросят в монастырь, но и участь Марии Лещинской — королевы Франции, ее не устраивала. Филиппа провела подле несчастной королевы достаточно времени, чтобы понять, что ее очень огорчали многочисленные связи ее мужа Людовика с другими женщинами из которых он даже назначал себе официальных наложниц, с которыми заключал самые настоящие договора, заверенные юристами и скрепленные всеми полагающимися печатями. Но и идеи домостроя, к которому была привержена Евдокия, Филиппе не понравились.

А потом случилось несчастье, как гром среди ясного неба. Она помнила мечущуюся в бреду бабушку Петра, с которой он не мог даже попрощаться, и как она сидела подле нее, все это время держа за руку. Тот жуткий первый день, как какая-то богомолица из той группы, с которой пришла больная, пыталась вырваться за ворота, как она страшно кричала, проклиная солдата, который силой втолкнул ее обратно на территорию монастыря, после чего тяжелые двери из мореного дуба закрылись уже с той стороны. Как она кусала губы, понимая, что и ее заперли здесь, где царили теперь только страдание и смерть. Потом в тот же день двери открылись, впустив лекарей, и один из них передал ей письмо, в котором не было ничего, кроме одной фразы, написанной по-французски: «Прости меня, душа моя, но я не могу поступить иначе». Она понимала, понимала, что прощать-то нечего, что на нем лежит ответственность гораздо большая, чем она может пока себе вообразить. Они ровесники, но у Филиппы часто мелькало ощущение, что он старше ее лет на десять не меньше. А еще она понимала, как тяжело далось ему это решение, ведь здесь не только она, подумаешь, ему можно даже приданое не возвращать, если с ней что-то случится, в мире как минимум пара десятков принцесс ежегодно умирали от оспы, но здесь в монастыре еще и его бабушка находилась. В тот момент, когда доктор Лерхе сказал ей, что она не умрет, и так осуждающе посмотрел, словно она была виновата в том, что не умрет, Филиппа почувствовала такое облегчение, какого не передать словами. А вот теперь она сидела в нелепом платье и едва не рыдала, потому что сегодня точно опозорится, и мало того, опозорит своего жениха.