Королеву играет свита - Светлана Успенская Страница 11

Во время редких свиданий Мышка постоянно шептала стихи, предоставив своему любовнику роль слушателя.

— Послушай, что я сочинила только что, — говорила она нараспев тонким голосом и читала вслух:

— «Шипящий шепот кошенили на ветках оставляет крест. О вы, которые любили, зачем вы бродите окрест?»

В простоте душевной Тарабрин считал свою подругу гениальной и мучился рядом с ней от собственной бездарности.

Однажды он осмелился показать ей свои стихи.

Мышка пробежала глазами мятые листы, молча сложила их в папку и защебетала как ни в чем не бывало:

— Ты знаешь, я вчера шла домой… Листья падали и шуршали, как гигантские мыши… Мне показалось, что они меня зовут куда-то далеко!..

— Постой! — перебил ее Иван. — Ты ничего не сказала про это. — Его ладонь нервно теребила исчерканные страницы.

Мышка опустила глаза и нехотя улыбнулась:

— А, это… Понимаешь, твои стихи, конечно, хорошие, но… — Она смущенно потупилась, надеясь, что он все поймет сам.

— Значит, все это ерунда? — напрямик спросил он, комкая листы.

— Я бы не сказала, — промямлила Мышка. — Только как-то все…

Понимаешь, нельзя в грязной обуви входить в чистый храм поэзии.

— Ты права! — мрачно отрезал Иван. — С этим покончено!

Больше стихов он не писал.

Его рассказы Мышке понравились куда больше. Или она лишь делала вид, что они ей нравились? Ведь в области прозы ей не страшны были конкуренты.

— Чувствуется первобытная правда, — задумчиво Произнесла Мышка, машинально перелистывая страницы ученической тетради. — Скажи, Ваня, в рассказе «На воде» под именем Лилианы, студентки, которая презирала мужиков в грязных сапогах, ты вывел меня, да?

Тарабрин неожиданно смутился.

— Это собирательный образ, — нашелся он.

— Ну как же, — не отступала Мышка, — черная прядь колечком на щеке, влажные, зовущие глаза… Это же я!

Тарабрин только пожал плечами. Действительно, во время написания рассказа он думал о Мышке, томился ею, мечтал о ней.

— Выходит, ты ненавидишь меня, — неожиданно вывела Мышка. — Точнее, ненавидишь таких, как я, — тонких, интеллигентных, думающих. Мы все для тебя — классовые враги. Ты нас презираешь за то, что мы слишком умно рассуждаем об искусстве, да? Ты любишь только деревенских, а все остальные для тебя просто не люди — нелюди. И не спорь! — Она обидчиво повысила голос. — Ну, .подумай, разве я такая, как эта Лилиана? — Она прижалась жестким лакированным завитком к его худой, обметанной щетиной щеке.

— Нет, — фальшиво произнес он. — Ничего общего! Он сунул ноги в сапоги, снял с гвоздя гитару. И, держа углом рта потухшую беломорину, запел хрипловатым надтреснутым голосом незамысловатую песню:

А мы с товарищем работали на Северной Двине. Эх! А ни фига не причиталось ни товарищу, ни мне… Эх!

А мы с товарищем работали на Северных Путях. Эх! А ни фига не заработали, уехали в лаптях! Эх!

Мышка демонстративно ушла, хлопнув дверью, — обиделась. Она не выносила грубости.

После этого их отношения дали невидимую трещину. Роман стал гаснуть, чадить и вскоре вовсе сошел на нет, оставив в душе Ивана прочно укоренившееся чувство враждебности ко всем столичным, городским людям, к которым относилась утонченная Мышка.

В это время дела Тарабрина шли не блестяще. Его рассказы не печатали, а фильмы не выпускали на широкий экран. Он пил все больше и яростнее, пил и не пьянел, стараясь вызвать в себе привычное ощущение алкогольной легкости и добродушия, чтобы выплеснуть прочь то темное, злое, мучительное, что мешало жить. Однако теперь водка вызывала в нем только гневливую раздражительность.

Однажды дружная компания ужинала в ресторане. Вечер удался, на душе было легко и ясно. Иван был неожиданно тих и расслаблен. Удачный вечер хотелось продлить, но ресторан уже пустел перед закрытием.

— Еще бутылку водки! — Тарабрин вывалил на стол перед официанткой горстку смятых купюр.

— Водки нет, — отрезала усталая девушка в крахмальной наколке. Ей надоела шумная студенческая компания. Они мало ели и много пили, мешая выполнять план по дорогим закускам и своим безденежным видом губя надежду на щедрые чаевые.

— Ну тогда вина, — не отставал Иван.

— Вина тоже нет, — отрезала официантка, собирая посуду со столов, — и вообще мы скоро закрываемся…

Тут ее позвали к соседнему столику, где гуляла группа военных с большими звездами на погонах. Угодливо семеня, официантка вынесла из подсобки бутылку водки и поставила ее перед офицерами.

При виде такой наглости Тарабрин взбеленился.

— Мы не оплатим счет, пока нам не дадут водки/потребовал он. Глаза его хищно сузились, а на скулах от бешенства заходили желваки. — Мы видели, как вы подавали вон тем гражданам. Им можно, а нам нельзя?

— Товарищ, та бутылка водки, что вы видели, моя личная, — отрезала официантка.

— Значит, и нам принесите личной, — не отступал Иван.

Товарищи дергали его за рукав, просили не связываться, предлагали отправиться в общагу и по дороге затариться спиртным у таксистов. Но Тарабрина несло.

— Ресторан закрывается, — отрезала официантка и, поджав губы, надменно спросила:

— Вы собираетесь платить?

— Нет!

— Тогда я вызову администратора, — пригрозила девушка.

— Вызывайте!

— И милицию!

— Пожалуйста!

Прибежавший администратор, маленький фактурный толстячок с веревочными усиками, предложил молодому человеку пройти к нему в кабинет и даже стал тянуть его за рукав. Нетрезвый Иван уперся и в запальчивости саданул администратора локтем под дых. Тот испуганно завизжал и стал звать милицию. Пока ехала милиция, компания военных решила ему помочь. Завязалась драка. Студенты дрались против офицеров. К приезду наряда Тарабрин уже покоился на полу в осколках разбитой посуды. На плечах его сидел дюжий майор раза в два выше ростом и тщетно пытался угомонить своего противника.

На следующее утро в деканат пришла бумага из милиции, а вечером того же дня в вестибюле института был вывешен приказ об отчислении Тарабрина как инициатора драки. Остальные участники инцидента отделались выговором с занесением в личное дело.

И это в конце пятого курса, когда оставалась всего неделя до защиты диплома! В качестве дипломной работы Иван должен был предъявить фильм «Холодное лето, теплая зима», над которым самозабвенно работал весь последний год. Это было ужасно.

Тарабрин пошел с повинной головой к ректору. Гроза бушевала несколько минут. К друзьям он вернулся с лицом белым, как мел.

— Вопрос об отчислении отдан на рассмотрение комсомольской организации, — шевеля онемевшими губами, произнес он.