Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков Страница 12

– Ну, ладно, ладно, хватит вам, – смутился Павел. – Делом своим займитесь.

Сказал – и такое впечатление – будто кнутом щелкнул. Кланявшихся девок словно ветром сдуло – кто к сараям бросился, кто в дом, кто на конюшню. Всем дело нашлось – а как же!

– Господине, Демьянку-то умника, в горницу его привести… или в сарае оставить?

– Демьянку? – не сразу понял Ремезов. – Какого еще Демьянку?

– Ну, что в сарае-то…

– А-а-а! Ну, пусть в горницу. Посмотрим, что за умник?

Павел в любую секунду ожидал возвращения, казалось, осталось лишь только закрыть глаза и открыть их уже в мансарде, в лаборатории…

Молодой человек даже головой покачал, смежил веки… Нет! Никуда его сознание не перемещалось… Час уже, никак не меньше! Целый астрономический час. Несомненно, это был, конечно, крупный успех, однако вот чувствовалось в новой «шкуре» как-то не очень уютно. Тогда уж лучше в «комсомольце» бы долго так «посидеть»… особенно с той девушкой… А тут – тут как-то совсем уж убого да грустно. И жили же людишки раньше – ужас какой-то и мрак.

– Велишь ли в горницу кваску, господине? – помогая раненому подняться по крыльцу, залебезил тиун. – Или, может, обед подавать?

– Пока, думаю, и кваском обойдусь.

Ремезов и в самом деле не хотел есть, а вот выпил бы чего-нибудь с удовольствием – в горле-то после всех перипетий пересохло до ужаса.

– Пива-то нет у вас?

– Прикажешь, господин – сварим! – Михайло-тиун обернулся на крыльце. – Эй, девки! Пиво варити готовьтеся, солод-ячмень самый лучший берите.

Павел тоже застыл на высоких ступеньках, с любопытством озирая вотчинный двор, огражденный покосившимся частоколом. Двор как двор, правда, на редкость запущенный и убогий: все кругом серое, приземистое, народ в рванье бродит, свиньи – и те вон какие-то поджарые, тощие, не свиньи – собаки охотничьи. Да-а, бедноватый колхоз, говорить нечего.

Господский дом, куда сейчас и поднимался Павел, тоже не производил особенно благоприятного впечатления, больше напоминая не жилище именитого вотчинника, а заброшенный сельский клуб в дальней забытой богом деревне. Какой-то неуютный, сложенный по-простому, без всякой выдумки и затейливого деревянного узорочья. Оконца маленькие, словно бойницы, да и никаких труб над крышею не наблюдалось, похоже, печка-то топилась по черному. Точнее сказать – печки, домишко-то казался довольно просторным – в две избы, с пристроенными меж ними сенями, куда и вело крыльцо. Ну, клуб он и есть клуб, наверно, немцы пленные строили… Тьфу ты! Какие, к черту, немцы?!

– Отдохнути желаешь, господине? – забежав вперед, тиун самолично распахнул перед своим господином двери.

– Желаю, – входя в просторную горницу, усмехнулся Павел. – Квасу только не забудь.

– Обедати, господине, когда прикажешь?

– Как проголодаюсь, так и прикажу.

Поклонившись, тиун вышел, тщательно затворив за собой дверь. Горница неожиданно оказалась светлой, да и не горница это была, а светлица – летнее не отапливаемое помещение с большими – относительно большими – окнами, затянутыми… бычьим пузырем, что ли? Ремезов подошел поближе, потрогал свинцовый переплет… Слюда, однако, до стекла местный боярич еще финансово не дорос, и вряд ли когда-нибудь дорастет – не того калибра вотчинник, судя по двору – из тех, что в Польше прозывали «загоновой» (самой-самой бедной) шляхтой. Здесь же таких землевладельцев именовали просто «вольными слугами» или – уж совсем нищих – «слугами под дворскими». Низшее феодальное сословие, несущее службу за землю – предтеча будущих помещиков. И этот вот молодой товарищ, в чьем теле сейчас оказался Павел, тоже из таких – русский «загоновый шляхтич».

Ремезов, хоть и был технарем, все же работал на стыке наук, и кое-какие исторические сочинения почитывал, хотя историком, естественно, себя вовсе не считал. Так, кое-что знал, помнил… Рядович Михайла – этот вот работал на феодала по договору – «ряду», в данном случае исполняя обязанности старшего по усадьбе – тиуна, или, говоря на французский манер – мажордома. Кроме рядовичей, на усадьбе еще имелись закупы – люди, отрабатывавшие долг, а также еще и обельные холопы, и челядь – по своему статусу похожие на домашних рабов, точнее, челядь – те домашние, а холопы работали в поле, потому у остальных зависимых крестьян – смердов – отработок на хозяйской запашке (барщины) по сути и не было (хватало и холопов), только оброк да повинности – ремонт дорог, строительство частокола, извоз и все такое прочее.

Немного постояв у окна, молодой человек прилег на широкое ложе, накрытое мягкой медвежьей шкурой, и задумчиво посмотрел на поддерживающие крышу стропила, пахнущие смолою, чистые – ведь печки в светлице не полагалось.

Пол был настелен солидный, из толстых досок, и тоже чистый – добела выскобленный, кроме ложа, у дальней стены стояла основательная лавка, а близ длинного, ничем не покрытого стола – небольшие скамейки. В углу, на железном поставце – светец для лучины, а под ним – кадушка с водою. От пожара.

Да-а-а… даже на свечках экономил, то же еще – «боярич»! Вот уж действительно – загоновый.

Однако, а который сейчас час? Судя по солнышку, три, а то и четыре… Господи! Вот это да, вот это эксперимент… затянулся, жаль только, что в сей неуютной эпохе Ремезову было как-то не особенно интересно. Что тут делать-то? Скорей бы назад, в мансарду! Да, по всем канонам, уже давно было бы пора… и все же до сих пор Павел оставался в чужом теле. Почему так? А поди, пойми… Ничего, потом разберемся.

В дверь поскреблись, осторожно так постучались.

– Войдите, не заперто! – крикнул с ложа Павел. – Да входите же, говорю.

Переступив через порог, первым, поклонившись, вошел тиун Михайло, за которым показались еще двое парней, тащивших какую-то широкую скамью, словно тут скамеек мало было. За парнями, низко поклонившись, вошел коренастый и широкоплечий детина с черной бородищей до пояса и большим кнутом в руках, уже за ним дюжие слуги ввели совсем юного парнишку, светловолосого, худенького, с бледным лицом, в рваной, окровавленной местами, рубахе.

– Прям сейчас пытать зачнем, господине? – еще раз поклонившись, деловито осведомился бородач.

Как его называл тиун? Окулко-кат, кажется… То еще прозвище… даже не прозвище – профессия!

Не успел Павел и слова сказать, как с паренька сорвали рубаху, разложив несчастного на специально принесенной скамье…

– Эй, эй! – вскочив, замахал руками Ремезов. – А ну-ка, пошли все прочь! Прочь, я сказал! И скамейку эту поганую забирайте.

– Так, господине, мне его так и пытати? – ничуть не удивившись, деловито осведомился Окулко-кат. – Только начал, два удара едва успел, а ты наказывал – дюжину. Али больше уже?

– Прочь, сказал! – Павел остервенело притопнул ногою. – Достали уже, садисты чертовы! Квасу бы лучше принесли.

– А квасок уже девки тащат, – кланяясь, ласково улыбнулся тиун. – Умника-то забрать…