Судный четверг - Николай Бахрошин Страница 12

Остается выяснить последний, третий вопрос — почему он, командир, ничего об этом не знает? Могли, черти, хотя бы предупредить! А вдруг бы он появился не один, а, например, с проверяющим?

В предчувствии грядущего объяснения Володя заранее грустно вздохнул. Про себя, конечно. Орлиный командирский взгляд он все еще держал на лице, хотя сам понимал, надолго его не хватит.

Вот есаул Загребец, Семка, Семен Иванович, отчаянный и взрывной, как самонаводящаяся боеголовка, мог любого старослужащего, расцвеченного орденами, поставить на место на раз-два-отжался. Он и перед начальством не прогибался, за что его даже в штабе по-своему уважали. За ним — как за каменной стеной. Хороший был командир, настоящий… А он, сотник Налимов, несмотря на погоны, соответствующие общевойсковому званию старшего лейтенанта, и приличную выслугу в секретной лаборатории, все еще остается человеком неисправимо штатским и интеллигентно-мягким. Казаки-батарейцы, разумеется, чувствуют слабину.

И что делать? Осатанеть окончательно? Начать гавкать сквозь сжатые зубы и заливисто облаивать каждый шаг подчиненных? Если бы не чувствовать себя при этом идиотом в квадрате, распекая людей, старших по возрасту и по боевому опыту, глядишь, и попробовал бы. Только к чему приведет такая собачья тактика — уже другой вопрос…

Как там говорил Семка Загребец про отличие резервистов от кадровых, приобщая его, офицера-салагу, к строевой философии?

— Ты начальник — я дурак, я начальник — все наоборот! Это, мил друг, не просто наблюдение из жизни, даже не прихоть генералитета, одичавшего среди парадов и построений. Это главное, на чем держится наша боевая краснознаменная! — рассуждал, помнится, есаул, зарядив себя глотком крепкого. — Только так и можно посылать людей умирать — с несгибаемым чувством собственной правоты! И кадровый офицер, воспитанный с малолетства в училищах, потертый в строю, отточенный на боевых операциях, эту правоту имеет в глубине души. Она у него — на генетическом уровне, въелась, как вошь в подштанники… А вы, бывшие штатские, все время рефлексируете про себя — а имею ли я право приказать, а не слишком ли, а что он подумает?.. И никак не вобьешь вам, бедолагам, в головы — что от фонаря до лампочки, чего там он, рядовой-подчиненный, себе подумает! Главное — что он сделает, на том стояли и стоять будут наши укрепрайоны! Вот взять хоть тебя, Налимыч…

Ты вот смотришь на человека и видишь — пожилой человек, усталый, детишек, наверное, куча, жена — бой-баба, цукает наверняка… А я смотрю и вижу — урядник. То есть он — сержант, я — капитан, и все между нами понятно и просто без всяких психологических выкрутасов… Вот в чем разница, усекаешь? Нет, воевать ты сможешь, хулить зря не буду. Малый ты храбрый, сам видел, и корректировщик огня от бога, любой угол отражения берешь в голове за доли секунды. А хороший командир из тебя не получится, нет, не получится, это я тебе говорю… Не в обиду говорю, не в уничижительном смысле, просто ты — другой, и с этим уже ничего не сделаешь, мил человек. Пусть у тебя всевозможные ученые звания и степени, а вот военной косточки в тебе — ни на грош с копейкой… И зря, скажу, сбежал ты из своей секретной лаборатории на передовую, блажь это! Там от тебя было бы куда больше пользы, хочешь — обижайся, а хочешь — нет! А лучше — брызни еще по маленькой, чтобы в стаканах стекло не рассохлось…

Конечно, с таким милитаризованным жизненным виденьем можно было спорить до хрипоты, что Налимов и делал. Но, по большому счету, прав был есаул, ох как прав… Две недели, как он, Володя, стал и. о. комбата, а дневального уже — днем с огнем. «И брагой разит, хоть закусывай еще за порогом!» — пытался разозлиться Налимов.

Распустились, сволочи! В самом деле, при есауле Дед тоже гнал самогонку, Загребец сам был не против отхлебнуть от старшинских щедрот. Бывший комбат, оставаясь в целом аки лев рыкающий, не то чтобы прямо делал послабления ветеранам, но, скажем, закрывал глаза на отдельные, из ряда вон выходящие случаи… «Но ведь и пахло как-то не так сильно!» — распалял себя сотник.

* * *

Несмотря на два десятка научных работ по теоретической физике и структурной биомеханике, сотник Налимов только в войсках узнал, что брага не бродит, не настаивается и, упаси господи, не киснет, — говорить так — прямое неуважение к этой тонкой субстанции, первичной, как энергия мирообразования. Брага (видишь ли!) гуляет.

Как явствует из химической формулы брожения, процесс «выгула» должен занимать минимум две недели, но разве такие астрономические величины устроят батарейцев? Народные умельцы — на все руки от скуки! — нашли способ ускорить уважаемую реакцию. Выяснили: если дать браге день постоять и «проникнуться» (выражение Трофимыча), а потом поместить ее в центрифугу ускорителя и включить центрифугу на полную мощность, то «прогулять» ее можно аж за 48 минут чистого времени, доказано экспериментальным путем. Что, естественно, позволяет приступить к перегонке в рекордно короткий срок, пока «нутро не успело ссохнуться, аки та пальма аравийская».

Вот чего Володя решительно не понимал, несмотря на блестящую кандидатскую и почти готовую докторскую, — почему брага лучше всего «гуляет» именно во второй центрифуге четвертого орудия, а никак не в первой и не в центрифугах других орудий, совершенно идентичных по техническим характеристикам? Но это он даже не пытался понять. Это, конечно, уже из области мистики.

Еще будучи замкомбата, Володя, со слов Деда, уяснил, что жидкость под названием брага — существо почти живое, нравное и капризное в самом непредсказуемом смысле. «И если, значит, ей по сердцу выгуливаться именно в центрифуге 4–2, то там ей, бляха-муха, самое место, Володенька…»

Сотник Налимов не считал, что вонючей смеси из дрожжей, сахара и воды самое место в боевом лазере. Хотя, надо признать, результат был — уже с первой перегонки Дед снимал с браги изумительный первач, чистый и жгучий, как слезы обиды в розовом детстве…

Так что искать источник запаха и, соответственно, очаг нарушения сотнику не пришлось. Решительным шагом он направился по длинному коридору к «норе-4», нарочито топая сапогами, чтобы там заранее услышали и (что сомнительно!) устыдились.

Конечно же — центрифуга работала, брага благоухала, седоватый живчик Трофимыч, машинально подкручивая пшенично-пепельные усы, пристально наблюдал за процессом, сняв для удобства один из щитков кожуха. Из-за его плеча, как любознательный гусь, тянул шею долговязый подающий из третьего расчета рядовой Загоруйко с красной повязкой дневального на правой руке.

От сопереживания тонким процессам брожения Загоруйко шмыгал носом и взволнованно теребил узкое лицо.

«Значит, вот кто у нас сегодня дневальный, вот кто оставил на произвол судьбы трап и тумбочку…»

Как там говорил Загребец: «Любое малое упущение в службе, каждый расстегнутый крючок гимнастерки или криво пришитый погон есть потенциальный плацдарм для вражеского десанта!» У него трудно было понять, когда он шутит, когда — серьезно. У кадровых офицеров все-таки особое, своеобразное чувство юмоpa, давно заметил Володя. С привкусом сапожной ваксы, не иначе.