Край - Виктор Строгальщиков Страница 12

Он так и не заметил, когда колонна разделилась. На выезде из города, когда медленно проезжали блокпост с зарытыми по башню двумя танками справа и слева от шоссе, он оглянулся и насчитал только три «броника» и ещё «козёл» усатого старлея. Ну вот и прощай, Воропаев, может статься, никогда в жизни больше не увидимся, и водки не попьем, и по душам не поболтаем. Воропаев ему нравился куда больше зашнурованного Елагина, хотя и Коля скрытничал, недоговаривал чего-то, а сам пытался вынюхать про спецзадание Лузгина, банальным образом споив корреспондента. Но не вышло, Коленька, зелен ты ещё тягаться, сам уполз, за стеночку держась, а я про тот «Урал» всё равно узнаю или догадаюсь, я догадливый. Вначале до-гадливый, потом просто гадливый, а затем уж после-гадливый.

— Вы о чём поговорить хотели, Владимир Васильевич? — спросил его старлей, не оборачиваясь.

Лузгин помолчал для важности и произнёс небрежным голосом:

— Вам Воропаев передал содержание нашего с ним вчерашнего разговора?

— В общих чертах, — ответил Елагин.

— Тогда расставим, так сказать, акценты. — Лузгин лаконично и внятно перечислил причины, не позволяющие ему покинуть роту в данный конкретный момент.

Елагин слушал и качал своим круглым затылком; выслушав неотразимые лузгинские доводы, ответил с оскорбительной краткостью, что у него приказ и он этот приказ выполнит.

— Кто приказал? — резко бросил Лузгин. — Назовите должность и фамилию.

— Майор Петров, начштаба полка.

— Петров, Сидоров… Не знаю такого! У меня предписание от полковника Марченко. Свяжитесь с ним, свяжитесь с комендатурой.

— Не имею таких полномочий, — спокойно ответил старлей. — Вы не сердитесь, Владимир Васильевич. Здесь армия, у меня приказ начальства, и по-другому здесь не будет. Вернётесь в Тюмень — можете обжаловать мои действия.

— Да ладно, командир! — сказал водитель Саша. — Да пусть побудет, если хочется.

— Разговорчики в строю! — сказал Елагин и обернулся назад, положил локоть на спинку сиденья. — У нас ещё целый день впереди. Всё увидите, со всеми побеседуете, с местными жителями повстречаетесь… Будет у вас материал, будет, Владимир Васильевич, не беспокойтесь. И бумагу вам напишем благодарственную.

— За что? За что бумагу-то?

— Ну… за беседу… за проявленное внимание… Да и под обстрелом побывали, вели себя достойно…

— Может, ещё и к медальке представите? — злорадно поинтересовался Лузгин.

— А что, медальку хочется? — с открытым вызовом спросил старлей Елагин, и Лузгин смешался, а потом послал старлея на три буквы и добавил, что щас как треснет юнца-наглеца по затылку, и Елагин сказал: «О-ёй-ёй» — и прикрыл голову ладонями, а водитель сказал: «Ну ты, батя, Даёшь, хуже «духов» напугал, чисто конкретно; может, оставим батю, а?»

— Простите, не могу, — сказал Елагин.

— Ну и чёрт с вами, — сказал Лузгин. — Обойдёмся, не гордые.

— Во, батя, глянь, — сказал водитель Саша и показал подбородком налево.

Там, в стороне, на открывшемся за редким лесом просторном чёрном поле, торчали три бугра — два округлых и один плоский; Лузгин всмотрелся и увидел, что это танки, причём один без башни, и ужаснулся, осознав, как близко к городу они подобрались недавним летом. На поле щетинилась свежая стерня, и Лузгин представил себе, как петляли здесь, наверное, комбайны, обкашивая хлеб вокруг этих зловещих памятников.

— У нас в Чечне вот было, — сказал водитель Саша, глядя на дорогу, — молодой в танке подорвался. Полез за чем-то и гранату уронил. Нет бы выскочил, а он давай искать. Ну, и когда рвануло, он, видно, прямо на ней лежал. Боезапас не сдетонировал, но молодого, конечно, по стенкам размазало. Мыть же надо, ну, куски там доставать. Нас строят и говорят: кто вымоет — отпуск на родину. Хре-нушки! Комбат орёт, а мы стоим. Потом один, значит, намылился. Ну, ему там тряпки, вёдра принесли… Он на баш-ню-то залез, фонариком вниз светит и заглядывает. И тут вдруг выпрямляется и как грёбнется оттуда башкой об железо. Его в санчасть, комбат тут совсем озверел…

— Ну и что, вымыли? — перебил его Елагин.

— Да вымыли, конечно, куда деваться-то. Это ж поначалу было, до боёв, потом привыкли.

— Так вы, Саша, в танковых служили? — спросил Лузгин, чтоб не молчать.

— Не, не совсем, — ответил Саша и дальше пояснять не стал.

Они опять втянулись в лес, и Лузгин стал смотреть сквозь деревья, и ему мерещилось, будто там, за стробоскопом проплывающих мимо серых и коричневых стволов — ближние быстро, а дальние медленно, — он угадывает, видит тёмные силуэты сгоревших грузовиков из разбитой партизанами «духовской» колонны, о которой ему рассказывал Воропаев.

Впереди показался райцентр — село Казанское, или Казанка по-местному, где Лузгин любил бывать в репортёрской молодости. После съёмок он ездил с парнями из райкома комсомола на охоту и рыбалку. Как-то в сентябре они развели ночной костёр на большом лугу возле речки, и второй секретарь Славка Дякин ушёл в темноту с двустволкой, а они, оставшиеся, чистили картошку и грели воду в ведре на костре. Невидимый Дякин стрелял оглушительно, а Лузгин считал уток по выстрелам, получалось много. Картошку чистить перестали, а то утки не влезут в ведро, и тут услышали, как Дякин шаркает ногами по траве. Они вскочили, стали вглядываться на звук. В свете костра нарисовался Дякин, бросил на землю большого чирка. Когда добычу ощипали, осталась цыпочка размером с лузгинский кулак. Половину воды из ведра они слили, бросили туда картошку и чирка, в итоге вышло по миске жиденького супчика, слегка подванивавшего дичиной, и Лузгин сказал Дякину: «Дай хоть пострелять по бутылкам», а Дякин сказал, что патроны кончились, самому лень было набивать, стащил немного у отца и всё извёл за час у речки, утки-то в воду попадали, ни хрена не достать без собаки, один чирок несчастный шлёпнулся на берег. Тут все сразу загалдели: ну, конечно, двадцать уток, и все в речку, стрелять уметь надо, снайпер хренов, лучше бы ружьё водителю отдал… Весело было. И вроде недавно совсем, а где теперь Дякин, где теперь все, самому Лузгину пять раз чихнуть до пенсии осталось. С ума сойти — жизнь кончилась.

Лузгин иногда принимался считать. Вот мне уже тридцать, и столько же, как минимум, ещё впереди и даже чуть больше. В сорок лет так считать уже было неловко, и он придумал другую схему: отбросим детство, возьмём осознанную жизнь — впереди её, осознанной, опять же получалось больше. В пятьдесят он принялся выдумывать новую систему отсчёта, но обмануть себя уже никак не получалось, он сдался и перестал заглядывать вперёд, решив, что надо научиться жить сегодня. И как только он это решил, убегание жизни замедлилось. Секрет оказался прост: когда от завтрашнего дня ничего не ждёшь, то никуда и не торопишься. Это как на реке по течению: зачем подгонять себя, работать вёслами, если там, за поворотом, впереди… В общем, пять чихов до пенсии.

Первый блокпост был у въезда в посёлок. Брустверы из набитых мешков по бокам шоссе, бетонные блоки на дорожном полотне, расставленные в шахматном порядке, и башенка вкопанного «броника». Как по дурному сценарию, начал накрапывать дождь, выбивал тупую дробь по брезентовой крыше «уазика». Елагин и чужой старлей уже стояли на дороге и курили. Лузгин подумал было выйти поразмяться, но водитель Саша тормознул его: «Сиди, Василич, не хрен мокнуть, сейчас дальше поедем». И действительно, почти бегом вернулся в машину Елагин, сильно хлопнул дверцей — звук был сухой, железный, без объёма, не как у легковых машин, военный был звук, отметил Лузгин, — и они газанули вперёд, проскочили Казанское, никого не встретив на дороге. Лузгин увидел и вспомнил старую двухэтажную гостиницу, где славно куролесили когда-то с комсомолками, пели и гуляли до утра, но по-серьёзному не обломилось никому, вот стервы деревенские… Блокпост на выезде они и вовсе прошли без остановки, Елагин только козырнул в окно, и Лузгин, оглянувшись, в стеклянную узкую прорезь увидел такие же мешки, бетонные глыбы и единственный «броник», качавшийся теперь в хвосте командирской машины. Поля за Казанкой сразу сделались шире, и Лузгин представил с высоты, как ползут по пустынной дороге две букашки, брезентовая и стальная, и подумал невесело: как же быстро растворила в себе эта безмерная земля их броневое моторное воинство, ещё вчера, у моста через реку Пышму, казавшееся столь внушительным.