Рокси - Джаррод Шустерман Страница 14

Он улыбается. Контакт установлен.

Он мой.

— Меня зовут Рокси, — говорю я и осторожно кладу пальцы на его ладонь.

— Айзек, — представляется он, хотя это ни к чему.

Он делает глубокий вдох — не дрожащий, нет, наоборот — легкий. Скоро я принесу ему утешение. Избавлю его от боли. Облегчу гнет раздражительности. Пройдет еще немало времени, прежде чем он сложит пазл и поймет, что причина резкой смены его настроений — во мне, так же как во мне и избавление.

Бедный Айзек. Тебе нужно, чтобы кто-нибудь забрал твою боль. Не только боль в лодыжке, но и ужасное страдание, которое, словно бурав, ввинчивается все глубже и глубже в то место, до которого, как тебе кажется, ты не в состоянии добраться. Зато я могу. Это мое предназначение. Я заполню собой эту пустоту. А когда я уйду, пустота будет ощущаться еще острее.

— Я видела, как ты играешь в футбол, — ненароком замечаю я. — Ты хорош.

Он горько усмехается:

— Был, когда лодыжка позволяла. Сейчас я совсем не хорош.

— Какая жалость! — говорю я. — Но ведь профессионалы находят способы играть и с травмами, разве не так?

Волна сбивает с ног его друзей, резвящихся в воде, и тогда чаша весов «убираемся отсюда к чертовой бабушке» перевешивает чашу «ой как здорово». Все кое-как поднимаются на ноги и, борясь с откатной волной, бредут к берегу.

Мы с Айзеком встаем.

— С тобой так легко общаться, Айзек. Надеюсь, скоро мы встретимся вновь.

Я отступаю из лунного света под тень облака, и Айзек, выскользнув из ущербной реальности, в которую я его завлекла, переводит внимание на своих друзей. Вся компания с топотом несется к нему, гонимая силой собственной зябкой дрожи. Айзек снимает куртку и надевает ее на Шелби. Та, занятая лишь тем, как бы согреться, даже не благодарит. Айзек уже забыл меня, но это ненадолго. Наверное, мне следовало бы приревновать, но ревность мне не свойственна.

Я тихо ухожу, и мое невесомое полупрозрачное платье развевается на ветру, как пламя цвета слоновой кости. Я довольна: я знаю, что прилив уже начался.

Дверь, прежде запертая для меня, теперь открыта нараспашку. Прикольно, правда? Нынче я могу заходить в дом преподобного Беркетта через парадный вход, тогда как раньше приходилось проникать в боковое окно или, как много лет назад с его дочерью, прятаться в темных углах заднего двора.

Слышу как играет виниловая пластинка. Нуар-джаз. Не восстановленная виниловая версия начала тысячелетия, а подлинный оригинальный альбом со всеми признаками возраста: потрескиваниями, шорохами и перескоками. Я знаю эту мелодию: Джон Колтрейн, саксофон, «You Leave Me Breathless (У меня от тебя захватывает дух)».

Преподобный ожидает в гостиной. Приходя сюда, я каждый раз испытываю желание громко заявить о своем прибытии. Потребовать внимания к себе. Но я этого не делаю, потому что стала другой. Я терпеливо жду, сохраняя профессиональную дистанцию. Пусть он начнет действовать первым.

У меня до сих пор не укладывается в голове, что меня легализовали. Мои волосы стянуты в аккуратный пучок. Вместо футболки и драных джинсов я теперь ношу деловой костюм — такой твоя мама со спокойной душой может надеть в офис. Вид у меня как у законника. Не знаю, что и думать обо всем этом.

Мистер Беркетт тоже не знает, как ко всему этому относиться. Я сразу вижу: преподобный только что побывал в туалете, потому что он никак не устроится в своем мягком кресле-реклайнере. В нужник он ходил, чтобы блевать. Ничто из съеденного не задерживается в его желудке надолго. Оглядываюсь вокруг и вижу на кухонном столе жаропрочную форму. Макароны, запеченные с сыром, подарок соседки. На вид совсем неплохо, но преподобный не в силах ничего переварить.

Он ощущает мое присутствие, и оно ему не по нутру.

— Оставь меня в покое!

Он всегда твердит одно и то же.

— Как все прошло сегодня? — справляюсь я.

— А, — отмахивается он. — Если видел одну процедурную, то видел их все. Трубки от капельницы все время перепутывались. Дико раздражает.

Сегодня у него было свидание с Химо. Химо — наставник безжалостный. Его учебный центр для начинающих — штука жестокая, деморализующая и изматывающая. Но люди идут на это, потому что Химо дает результаты.

— Все другие пациенты сидят и читают эти мерзкие журнальчики — ну, ты знаешь — дурные причуды знаменитостей, все такое. Как будто рак сам по себе еще недостаточная пытка. — Он закрывает глаза и стонет. Тошнота наплывает на него волнами, и эта волна из тех, что можно назвать девятым валом. Когда она проходит, преподобный закутывается в одеяло и дрожит всем телом, хотя в комнате совсем не холодно. Он хочет откинуть спинку реклайнера, но сил не хватает, так что он прекращает попытки и сидит с прямой спиной. А потом его рвет на журнальный столик.

Преподобный включает электронную сигарету, проверяет маленький стеклянный картридж со мной, сконцентрированной до густого янтарного масла.

Саксофон играет новую мелодию, печальную и проникновенную.

— А ты знаешь, что джаз когда-то считали музыкой дьявола? — небрежно замечаю я.

— Кто бы говорил! Тоже мне еще моральный авторитет.

Бросаю взгляд на его электронную сигарету — огонек показывает, что она готова к употреблению.

— Ну что, Джо, поехали? — спрашиваю.

— Вот как! Мы теперь запанибрата?

Я пожимаю плечами. Он косится на сигарету, но не трогает ее.

— Ты не единственный мой компаньон, — произносит преподобный.

— Конечно нет. Любой из твоего прихода примчался бы сюда в одну секунду, если бы ты позвал. Так почему не зовешь?

Он поджимает губы.

— Чтобы они узрели меня в таком состоянии?

Я знаю, что люди звонят ему все время. Он говорит им, как счастлив иметь такую поддержку. Благодарит и уверяет, что любит их всех, а затем вновь погружается в свое добровольное одиночество. Он притворяется, что поступает так из тщеславия и гордыни, но я-то знаю правду. Он не в силах вынести бремя их сочувствия.

Наконец, он поднимает маленький пластиковый цилиндр, неглубоко затягивается, выкашливает все обратно, потом затягивается глубже и задерживает дыхание. Тишина, звучит лишь Колтрейн… Затем преподобный медленно выдыхает и кривится от ожога, с которым я покидаю его легкие.

— Ты хоть имеешь понятие… кха-кха… как я тебя… кха-кха… ненавижу?

Я не отвечаю. Вместо этого массирую его стопы, пока в них не начинается покалывание, затем повторяю то же самое с его руками. Теперь в паузах между нотами преподобный слышит мой голос намного яснее. Он смотрит на картину на стене, изображающую яхту под парусами ясным солнечным днем. Ничего особенного. Но под моим влиянием мазки живописца, пробудившись к жизни, укладываются в дотоле скрытые узоры. Даже в раме вдруг обнаруживается что-то новое, чего он никогда не замечал раньше. Кажется, будто все предметы обрели лица. Тарелки в застекленном шкафчике похожи на большие испуганные глаза. Верньеры и шкалы на винтажном стерео улыбаются и подмигивают. Любопытный эффект, обусловленный моим присутствием. Граница между живым и неживым размывается. И всё наблюдает за тобой.