Глобальное потепление - Яна Дубинянская Страница 14

Тут Ливанов мог собой по-настоящему гордиться: за последние годы ему удалось приучить эту страну к мысли, что есть вещи априори более ценные и важные, чем что бы то ни было в мире — и на первом месте среди оных стоит его, ливановская, семья. Впрочем, ему нравилось думать, будто другие семьи данная максима тоже по касательной цепляет, а значит, его моральный авторитет способствует оздоровлению общества. Хоть что-то хорошее с того авторитета, хоть шерсти клок. Правда, этой стране оно мало поможет.

На большеглазой ламе шерсть действительно висела клочьями, что очень обеспокоило Дилю:

— Папа, она болеет?

— Нет, Лилька, она линяет. Это нормально, животным тоже надо как-то приспосабливаться к глобальному потеплению. Скоро лето, будет жара, мы с тобой рванем на Соловки, а она-то здесь останется.

— Совсем-совсем голая?

— Не знаю. Если хочешь, перед отъездом придем еще раз, посмотрим.

— Ага.

Лиля была солнышко. Сияющее существо с большущими голубыми глазами и золотистыми косичками, ничего общего внешне с родным отцом. Лилька была чертенок, неспособный ни секунды усидеть на месте, с постоянными деструктивными идеями и талантом к воплям на грани ультразвука. Главнее и дороже нее ничего не было и быть не могло — ни в этой стране, ни где-либо еще.

Ливанов улыбнулся и легонько дернул дочь за косичку, уводя от клетки с ламой. Здорово, что есть на свете хотя бы одно неоспоримое чудо, точка отсчета, на которую можно опереться и уже оттуда подвергать сомнению все остальное. Здорово, что мы пошли сегодня в зоопарк.

За толстым стеклом климатовольера на уровне глаз плескалась вода, а под ней обтекаемыми торпедами носились туда-сюда последние в мире пингвины. Ливанов насчитал восемь штук, а в прошлом году было десять. Лиле он говорить об этом, понятно, не стал. После таяния антарктических льдов пингвины как вид сохранились только в неволе, по крупным зоопаркам, достаточно богатым, чтобы позволить себе такой расход энергии. Где-то в Америке, он читал, они даже вроде бы размножались. Но не в этой стране. У нас и люди-то размножаются неохотно и с трудом: для такого дела, помимо стабильности и материального благополучия, не помешало бы еще и счастье.

— …семь, восемь, — считала между тем и Лиля, — девять…

— Где ты видишь? — встрепенулся Ливанов.

— А вон там, сверху, на льдине стоит. И еще один, маленький — десять!

Скорее всего, она обсчиталась, но на душе все равно стало чуть менее муторно. К пингвиньему вольеру подошла группа галдящих школьников, похоже, экскурсантов из провинции; дети поприлипали к стеклу, а обе учительницы, помоложе и постарше, восторженно и тихо воззрились на живого Ливанова. Не дожидаясь, пока они бросятся на него с комплиментами, благодарностями, просьбами автографа и фото на память, Ливанов покрепче взял за руку Лилю, нагнувшись, поцеловал ее в пушистую макушку и удалился медленно, никем не преследуемый: провинциальные тетеньки тоже откуда-то знали, что обязаны чтить его семейную приватность. Как и вся эта страна.

Они погуляли по зоопарку еще с полчасика. Ближе к полудню припекло солнце, стало жарковато: все-таки столица — не Соловки. Ливанов предложил дочке зайти на мороженое, и она восторженно запрыгала: по маминой версии, мороженого с Лилиными гландами не полагалось ни при каких условиях. И это был далеко не единственный момент, по которому Ливанов расходился с женой. Но до сих пор не разошелся, и не дождетесь; последнее мысленно адресовалось Извицкой, кривившей губы каждый раз, когда он рассуждал о приоритете семейных ценностей, обнимая какую-нибудь катеньку. Впрочем, вступать в виртуальную полемику с Извицкой, да и с кем бы то ни было, сейчас хотелось меньше всего. Хотелось мороженого.

Они вошли в кафе напротив вольера с жирафами и тут же увидели — кого бы вы думали? — Герштейна. Тот сидел за белым кружевным столиком и трогательно кормил с ложечки мороженым шести-семилетнего мальчика, черненького и серьезного. Внука, прикинул Ливанов. А ведь Герштейн, черт возьми, уже старый. Дедушка.

Присутствие внука автоматически открывало ему допуск в герметичное ливановское семейное пространство. Герштейн привстал, замахал руками, а серьезный мальчик придвинул к столику еще один стул и вежливо предложил его Лиле. За ответной любезностью, разумеется, не заржавело:

— А почему тебя с ложки кормят? — осведомилась Лилька, устраиваясь на стуле. — Ты маленький, что ли?

— У меня гланды, — печально признался Герштейн-младший. — Мне нельзя помногу сразу.

— Видишь, у вас много общего, — сказал дочке Ливанов. — Общайтесь. А мы с дедом пока… Что здесь наливают, Герштейн?

— Сок и сладкую воду, — отозвался тот. — Но это можно подкорректировать.

Он кивнул вниз и под кружевной скатертью показал плоскую фляжку, зажатую между коленями. На что-то подобное Ливанов и рассчитывал, Герштейн в большинстве своих проявлений был на редкость предсказуем. Вот и замечательно.

— За что я тебя люблю, Герштейн, — он отвлекся на официантку, заказал мороженое и лимонад, а затем продолжил, — так это за пред… предусмотрительность. Давай.

Коньяк во фляжке оказался так себе, ну да ладно. В кафе было прохладно, жирафы напротив нежно скрещивали пятнистые шеи, Лилька уже вовсю болтала с герштейновским внуком, поминутно оборачиваясь на стойку и выглядывая вожделенное мороженое. Хорошо здесь, признал Ливанов. Но счастья все равно нет и не предвидится.

— За будущее этой страны! — пафосно произнес Герштейн и после паузы хитро усмехнулся. — Ну ты понял, Дима. За наших детей.

— И внуков, — подначил Ливанов. — Однако ты у нас могучий старик.

Герштейн расплылся в улыбке:

— Второе место на районной олимпиаде, представляешь? По географии, я ее тоже всегда любил. Наследственность!.. А твоя красавица-синеглазка что-то законы Менделя игнорирует подчистую. На твоем месте, Дима, я бы задумался.

Намеки и шуточки подобного рода Ливанов ненавидел. Естественно, ни малейших сомнений на этот счет у него не было и быть не могло — но раздражала пошлость как таковая, рафинированная, жирная, словно масляная пленка. Настроение мигом испортилось. Жирафы в вольере и те перестали нежничать и убрались с глаз долой, под навес, поближе к кормушкам. Но Герштейн ничего не заметил и продолжал разглагольствовать:

— Вот кому глобальное потепление дало возможность сорвать банк, джек-пот! Географам. Кто их слушал, когда они предупреждали, потрясали цифрами, созывали свои конгрессы и конференции, публиковали прогнозы, и все это в основном на нефтяные, между прочим, деньги…

— Когда на нефтяные, то и результаты были соответствующие, — возразил Ливанов. Вяло, но возразил — соглашаться с Герштейном было не в его правилах, независимо от цены вопроса.

— Не скажи, Дим, не скажи… Ученые в своем большинстве — честная публика. Настоящий ученый грант, разумеется, возьмет, но чтобы ради этого потом изворачиваться, делая приятное грантодателю… ни-ни. Все равно предупреждали. И все равно без толку. Но зато когда глобальное потепление и вправду грянуло, то был их звездный час! И он продолжается до сих пор, страшно подумать, какие бабки идут сейчас в мире, да и в этой стране, на исследования в данном направлении. Но даже не в том дело. Географы нынче — не просто ученые, они носители некоего сакрального знания. Мудрецы, оракулы!..