Лихое время. "Жизнь за Царя" - Евгений Шалашов Страница 15

Игумен приподнял руку, жестом прекращая болтовню:

– Как инока зовут?

– Вроде Варлаам, – неуверенно ответил послушник. – Или Абрам… Он еще сказал, что келарем служит в лавре… Варлаам. Варлаамий.

– Варлаамий, келарь? – задумался настоятель. – Не упомню такого… – Помотал головой и спохватился: – Может, Авраамий?! Ну-ко, веди его сюда… – Настоятель, хоть и стар годами, но умом не ослаб. Знакомцем с таким именем, да при должности келаря, мог быть только Авраамий Палицын. Познакомился с будущим келарем давно, когда Авраамий был Аверкием, опальным стольником.

Аверкий Иванов, сын Палицын, начал службу еще при Иоанне Васильевиче. В опричниках не был, но в Ливонской войне сражался славно, назначался государем во вторые воеводы (конечно, не в главные, а во вспомогательные полки) и уже к двадцати годам имел чин стольника. А при болезненном Федоре Иоанновиче стал едва не первым любимцем царя. Поговаривали, что государь хотел ввести молодца в Думу, в чине окольничего, но проштрафился стольник перед царским шурином Борисом Годуновым, в один миг из любимцев став опальным! Вместе с князем Федором Мстиславским хотел «развести» царя с бездетной супругой Ириной и женить его на дочери князя.

Говорили, что после беседы с Аверкием государь призадумался – а не дать ли Руси наследника? Вот только не решился царь, а при виде любимой супруги и вовсе передумал. Передумав, поделился думами с шурином, и княжну Мстиславскую вместо венца отправили в Выксинский монастырь на Шексну-реку, а князя Мстиславского шуганули в деревню. Ну а остальных – кого куда. Хорошо, что не на Лобное место. Палицын, коего посчитали душой заговора (умен!), лишенный чинов и поместья, был отправлен всех дальше – на Соловки.

Игумен, покойный отец Иаков, велел выделить опальному стольнику келию, сытно кормить, работы не задавать. А что с ним делать? Прислали не пойми кого – не узник, не трудник и не послушник. Однако Аверкий не хотел быть праздным нахлебником – вместе с братьями возил из Колмогор известь, таскал «дикий» камень на строительство стен. Свободное время выпадало – читал и беседовал со старцами. И как-то само собой получилось, что не захотел он возвращаться в мир царских палат, интриг и придворных сплетен, став послушником, а в скором времени и иноком Соловецкого монастыря – Авраамием…

Отец Антоний втайне гордился, что монах, чье имя называли рядом с именами воевод земли русской, принимал постриг на Соловках. А он, смиренный мних, держал тогда ножницы…

Как знать, не сидел бы сейчас старец Авраамий в настоятельском кресле, но Годунов, некоронованный государь, узнав о постриге, приказал вернуть заговорщика. Борис Годунов, при всех недостатках, ценил умных людей.

Авраамия, говорят, в последний раз видели в войске князя Пожарского, что шло на Москву. А удалось ли отбить Первопрестольную у ляхов или нет, никто пока не знал. Думал настоятель, что не раньше октября известно будет. Вот, стало быть, прибыли и новости. Рановато.

– Зови Авраамия, – приказал игумен. Спохватившись, сказал: – Старца ко мне в келию, а остальных в странноприимческую избу поставь. Пусть отдохнут, а после заутрени разберемся.

– Отец игумен, а там и мнихи, и миряне. Негоже старцев вместе с мирянами селить. Надобно иноков-то по келиям расселить… – заявил послушник, но, поняв, что ляпнул не то, да еще и учить настоятеля вздумал, упал на колени: – Прости, отец игумен…

– Яков, кто у тебя отец-наставник? – ласково поинтересовался игумен и сам же ответил: – Отец Фома. Так вот, сыне. Утречком, как к отцу-наставнику на молитву пойдешь, скажешь – отец-настоятель велел вам обоим на две седьмицы на скотный двор идти, навоз за коровами убирать. Понял, за что?

– Понял, отец настоятель, – угрюмо кивнул послушник, целуя руку игумена.

– Ну, так за что? – мягко, но требовательно спросил игумен.

– За язык болтливый…

– Только ли за язык?

– За гордыню, – вздохнул послушник. – За язык, авве, ты бы только одну седьмицу назначил.

– Вот и молодец, – похвалил отец Антоний юношу. – Ну, ступай с Богом.

– Прости, отец настоятель, – опять повалился Яшка в ноги игумену. – Моя дурость! Меня накажи, а авву Фому за что? Наставник – он же хворый да старый. Тяжело ему будет на скотном-то дворе…

– Что хворый отец Фома – ведомо мне. Ну, на скотном дворе воздух свежий, говнецом попахивает. Ядреным таким несет! Ух! Хворым да болезным – очень полезно! Все, ступай, да старца Авраамия не забудь привести. Да, вот еще что, – остановил настоятель юнца. – Узнай, нет ли хворых среди прибывших. Или да раненых. Ежели нуждается кто, брата-лекаря кликнешь. Разбудишь. А если оголодал кто из пришлых, на поварню сходи, хлеба да квасу принеси.

– Понял, отец настоятель, – кротко и смиренно произнес послушник, кланяясь игумену.

Отец Антоний видел, что желает послушник спросить, почему это нужно из-за пришельцев нарушать устав обители – кормить после ужина, но не рискнул. Или хватило ума понять, что устав монастырский иногда можно нарушить.

Когда за послушником закрылась дверь, отец Антоний улыбнулся. Пожалуй, скоро Якова можно в рясофор постригать [9]. Болтает – не страшно. Зато о наставнике печется. Отец Фома, что скоро Великую Схиму примет, работать за себя не позволит – сам будет и навоз убирать, и сено носить, а Якову урок будет дан, что нельзя монахам возноситься. А не поймет – навоза на его век хватит. Не хватит навоза, пойдет вместе с поморами топляк из моря таскать. Очень полезно, коли заносишься.

Улыбка сошла с лица настоятеля так же быстро, как и пришла. «Коли Авраамий прибыл – плохие, стало быть, вести!» – решил отец Антоний.

– Отец настоятель, старец Авраамий, – сунулся в келию Яшка.

– А без тебя бы он дорогу не нашел? – хмыкнул игумен. – Пусть заходит, не к царю, чай…

– А я… – хотел что-то сказать послушник, но решил не искушать судьбу, исчез.

– Благослови, отче, – попросил Авраамий Палицын, входя в келию.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… – осенил игумен склоненный клобук. Не удержавшись, провел пальцем по седой пряди, что выбивалась из дыры – будто саблей чиркнуло: – Голова-то цела?

– Цела, – отозвался Авраамий. – Дурной голове, что ей сделается?

– Шутник ты, – хмыкнул отец Антоний. Не то порадовался, не то укорил. – Садись в креслица.

Келия отца Антония почти не отличалась от братских. В углу – образ Пресвятой Богородицы, по стенам – лики преподобных основателей обители Савватия, Зосимы и Германа, лампадки, подставка для книг, узкий топчан. Разве что просторнее – надобно отцу игумену где-то людей принимать и грамотки важные хранить. Потому был еще и сундук, обитый медью, тяжелый стол, заваленный пергаментами и бумагами, креслица, вырубленные из цельного капа. Была еще и особливая лежанка для мальчонки-келейника, что дрых без задних ног.