Мать железного дракона - Майкл Суэнвик Страница 2

– У вас давление высокое.

– Да что вы говорите.

– А что случилось с теми вашими красивыми цветочками?

Не дожидаясь ответа Хелен (которая велела выбросить цветы, потому что ей плевать было на пустые жесты дальних родственников, о существовании которых она едва помнила и которых не узнала бы при встрече на улице), медбрат поднял пульт и включил телевизор. В палате грянул хриплый хохот. Самый безрадостный звук во всей вселенной. Но Хелен вынуждена была признать, что звук этот, не жалея сил, заглушал гробовую тишину ее угасающей жизни.

– Либо этому телевизору конец, либо мне, – сказала она. – Оскар Уайльд, тридцатое ноября тысяча девятисотого года [1].

– Что?

– Никто и никогда не понимает моих шуток. – Хелен закрыла глаза. – Типично – история всей моей жизни.

Именно так. Но сдержаться и не шутить она не могла. Хелен была битком набита всяческими фактами, и теперь они лезли наружу, просачивались, унизительным образом вытекали через все отверстия и душевные раны.

– Как все медленно тянется [2], – сказала она и провалилась в то, что раньше по ошибке могла принять за сон, а теперь считала в лучшем случае отсутствием сознания.

Очнулась Хелен ночью.

На заре карьеры, в бытность свою жалким щелкопером, она выучила, что любую сцену нужно закреплять как минимум тремя отсылками к органам чувств. Повар в забегаловке слышит, как шкворчат яйца на сковороде, чует запах горелого кофе из кофеварки, кладет руку на стойку, чуть скользкую от жира. Больше ничего и не надо. Но здесь этого сделать было невозможно. Все неправильное, грязное, такое, на что стоило бы взглянуть, убрали или сгладили. Никаких острых углов. Все звуки приглушены – далекие, лишенные эмоций голоса, неторопливый скрип тапочек по линолеуму в коридоре. Все цвета в серовато-белой гамме: яичная скорлупа, темно-бежевый, сливочный, кукурузный, жемчужный, латте, гейнсборо. Хуже всего были запахи – ничего не выражающие, обезболенные больничные запахи. Когда убрали все раздражители, Хелен обнаружила, что скучает.

«Я словно старая псина, – подумала она, – у которой отобрали всякие занимательные вонючки».

Больница была местом, где избавлялись. Сюда приходили избавиться от боли, болезней, продуктов жизнедеятельности, анализов крови, бинтов, повязок, запахов, чувств, органов и в конечном итоге от самого себя.

– Вы попадете прямиком в ад, – без тени сомнения объявила медсестра из ночной смены.

По всей видимости, Хелен проснулась на середине разговора. Такое с ней бывало.

– Католические бредни, – парировала она.

Не ожидала такого от доброй баптистки. Глядишь, дальше кинется преломлять хлеб и читать новены за спасение ее души. Накатил приступ боли, и Хелен изо всех сил постаралась не обращать на него внимания.

Ночная сестра принялась отстегивать трубочки и снимать пустые прозрачные мешки, которые нужно было заменить на новые – полненькие. Делала она это всегда молча, целиком уйдя в свое занятие. Завидное качество, следует признать.

– Я всего-навсего устройство. Для перегонки жидкостей. Из одного мешка в другой, – сказала Хелен. – Причем наиболее дорогим способом из всех возможных.

Сестра закончила с мешками и трубочками.

– Вечно-то вы шутите.

– Тут вы правы. Именно так.

– Стоите на самом краю бездны, а все вам хиханьки-хаханьки. Вот загремите сейчас прямиком в пекло, а сами веселитесь, как умалишенная. Господь Иисус наш протягивает руку, чтобы вас спасти. И всего-то надо – принять Его милость. А вы что? Делаете вид, что в жизни только и есть что смешки да ужимки. В гордости и высокомерии своем досмеетесь до вечных мук.

Это была обличительная проповедь. В лоб, совершенно серьезно, от самого сердца. Но вот произнес ли кто-нибудь в конце «аминь»? Нет. Уж точно не Хелен. Хелен В. не чувствовала ничего – только все более настойчивые позывы боли отнюдь не духовного свойства. Ну и было бы лицемерно с ее стороны притворяться, что она верит в Бога, ведь Тот, как в один голос утверждали монашки в ее далеком детстве, лицемеров терпеть не мог.

– Что это вы читаете? – поинтересовалась ночная сестра, взяв с тумбочки книгу в бумажной обложке.

– Слова, слова, слова, – устало, в надежде, что она не станет любопытствовать и вернет книгу на место, ответила Хелен и задохнулась от накатившей боли.

– Какая-то языческая ерунда, – с обычной своей проницательностью провозгласила ночная сестра и положила книгу на тумбочку названием вниз.

– Мне нужно обезболивающее.

– Хмм, хмм, – промычала женщина, заполняя какие-то чертовы бумажки.

– Мне правда нужно.

– Будет вам обезболивающее. Не гоните лошадей.

– Власть демонстрируете?

Хелен вполне представляла, какую вызывает у женщины, которая никогда не ныряла с маской на Мальдивах, никогда не оказывалась вдруг судьей на конкурсе по игре на невидимой гитаре в подпольном баре в трущобах Йоханнесбурга, никогда не трудилась все лето над старым ржавым «феррари», пытаясь перевести его с бензина на растительное масло, потому что влюбилась в мальчишку, жаждавшего спасти мир, – какую она, видимо, вызывает у этой женщины неприязнь. Жизнь у ночной сестры, наверное, сложилась нелегкая. Вполне понятно, почему она не дает лекарство не в меру докучливой старушонке, – это единственная доступная ей форма власти. Да и Хелен, в общем-то, в свои последние деньки ничего особенного из себя не представляла. Ей нравилось воображать себя Карой Господней для медсестер, Ужасом Десятого Отделения. Но скорее всего, те, кому по долгу службы полагалось (по возможности безо всякой суеты) препроводить ее в мир иной, считали ее просто несговорчивой старушкой из палаты 402. Проявляющей вполне заурядное человеческое хамство.

– Бог, если Он есть, вас простит. Простит за то, что дали мне таблетку. А если Бога нет. То гребаный Дух времени. Или наше коллективное бессознательное. Вас простит.

– Вот вы бросаетесь громкими словечками. Но они ведь ни о чем не говорят, эти слова.

И ночная медсестра ушла, а Хелен осталась лежать, рыдая от боли и ненавидя себя за это почти так же сильно, как ненавидела ночную сестру, которая с ней это сотворила. Жалкая, жалкая, жалкая…