Химеры - Анастасия Воскресенская Страница 2

Креста до сих пор заставляет мужчин совершать безумства. Даже собственного племянника.

На Театральной площади, вокруг фонтана — вишни в цвету, белые и розовые. Киоски с мороженым и газировкой, пустые лавочки. Рамирова машина — длинная, тяжелая «фриза», похожая на баржу, — дожидалась хозяина у кромки тротуара, рядом с театральной тумбой. Нагретая кожа сидений сбрызнута белым крапом лепестков. Крышу у «фризы» Рамиро торжественно опустил сегодня утром, соблазненный солнцем и чистым небом.

В цветущих ветках орали воробьи. Проспект был пуст. Полдень.

Рамиро плюхнулся на горячее сиденье и, наконец, закурил.

— Господин Илен, угостите?

На ярком солнце Десире казалась еще более чужой и холодной. Словно призрак ушедшей зимы. Того и гляди развеется.

Девочка-химерка. Молодежи положено шуметь, шалить и радоваться жизни, а не изображать изможденных вурдалаков. Красивая же девчонка. Зачем нарисовала себе провалившиеся щеки и глазницы?

— Тебе нельзя курить. Ты же танцуешь.

— Пока можно. После двадцати брошу.

Рамиро усмехнулся. По мнению соплюшки, до двадцати — еще целая вечность. А после двадцати — старость, и придется беречь себя.

— Нет, — сказал Рамиро. — Не угощу. Твоя мать меня захомутала, и я буду мстить.

— Моя мать обвела вас вокруг пальца.

Девочка обошла машину, легко вскинула ногу в полосатой гетре и перешагнула дверцу. Опустилась на просторное пассажирское сиденье рядом с Рамиро — как бабочка, ей-богу.

— Она не договаривалась с госпожой Кариной. Пока. Ей нужна была козырная карта — ваше согласие. Теперь госпожа Карина стряхнет нафталин и возьмется ставить спектакль. Раз уж вы согласились, как же она вас бросит?

— Ах ты дьявол! — восхитился Рамиро. — Вот же интриганка! А ты зачем ее мне сдаешь?

Десире пожала плечами.

— А вы никуда не денетесь. Отказаться нельзя, мама уже пошла к госпоже Карине. Вы такой наивный. Вас легко обмануть. Театр — змеюшник, вы забыли?

— Забыл, — признался Рамиро.

Девочка бледно улыбнулась.

— Будьте осторожны. Когда даете обещания. — Она помолчала и добавила совсем тихо: — Холодный Господин все слышит.

Уставилась перед собой на дорогу, нахохлилась и замолчала. Рамиро метко попал окурком между прутьев канализационной решетки.

— Очнись. Тебя подвезти?

— Нет, у нас репетиция.

Взмах полосатой ноги — и девочка медленно бежит назад, плывет, не касаясь асфальта. Белесая в черных пятнах ночная бабочка. Между цветущих деревьев — к белым колоннам театра под золотой драконидской колесницей.

Мир наискосок перечеркнут радугой, неколебимо стоящей над фонтаном. Вокруг вишни, солнце и воробьи.

Рамиро вздохнул и поехал в библиотеку.

Дня три всего, как пригрело солнце. Поздняя весна. Вернее, и весны-то нет никакой, сразу лето случилось. Редкие прохожие на бульварах ошалело глядели в небо и улыбались. Кто-то недоверчивый не расстался еще с зимним пальто, кто-то в безмятежном восторге вышел в белой маечке и сандалиях на босу ногу. Пахло цветочной пыльцой и новой, только-только появившейся пылью, горячим асфальтом и водой.

Рамиро свернул с бульвара на Четверговую площадь, проехал еще немного и остановился на углу Семилесной улицы, у здания Библиотеки Изящных Искусств, что напротив Института истории и архивов.

— Ого, повылезли как грибы, — сказал он сам себе, рассматривая темные фигуры, облепившие балюстраду историко-архивного и портик библиотеки. Под ало-золотым щитом «Представительство Плазма-Вран» на крыше соседнего особняка сидело человек десять — на самом краю, на корточках, в ужасно неудобных позах.

Вот они, химерки, братцы и сестрицы загадочной Десире. Зимой они толклись в кафе, в подземных переходах и в вестибюлях метро. А как потеплело — вылезли на улицу и забрались повыше. Чисто горгульи: сидят под солнцем, черные, белесые, неподвижные.

Смотрят каменными глазами. Молчат. Осенью на этом самом месте химерок было в разы меньше. Поветрие какое-то повальное.

В библиотеке Рамиро восстановил давно просроченный читательский билет и вынес из сумрачных недр пачку книг, необходимых для новой работы. Сколько же читать!

С «Песнями сорокопута» он познакомился еще в студенчестве и некоторое время увлекался. По биографии Анарена Лавенга писал вступительное сочинение. Исторические хроники когда-то листал. Теперь придется заново освежить память.

Лара, чтоб тебя холера покусала! Надо срочно заканчивать роспись в особняке дорогого господина Дня — уйма нетворческой тяжелой работы; у чертовых студентов сессия, и их даже не пригонишь помогать… да уже, наверное, и нельзя — Рамиро ушел с преподавательской должности. Все самому. Сейчас гениальный художник Рамиро Илен приедет домой, возьмет колесико для разрезания торта, встанет на четвереньки и пойдет кверху жопой перепахивать гектары крафта.

Рамиро миновал Вышетравский вокзал, впереди открылась набережная реки Ветлуши. За железнодорожным мостом, прежде чем нырнуть в бетонную трубу, река делает плавный поворот, и там, на небольшом городском пляже, под университетскими садами, можно купаться летом. То есть скоро. Не слишком привлекательная замена приморской вилле, увы.

А вот еще грибы повылезли. Рамиро хмыкнул. Здравствуй, весенняя столица! Как много странного скрывается в твоем чреве и как коротка человечья память — за зиму напрочь отвыкаешь от этой пестрой толпы, в теплое время днюющей и ночующей на набережной.

Где они, интересно, зимуют? Может, в подвалах или в канализации?

Рамиро сбавил скорость — эти господа не слишком соблюдают правила уличного движения. Вон некоторые сидят прямо на дороге, греются или спят, а некоторые играют, как зверята, гоняются друг за дружкой.

Приезжие из других городов до сих пор ходят к реке, будто в цирк, и глазам не верят. У них такого нет. Еще нет, дело времени. В Катандеране тоже не было, они после войны появились. Вернее, они и раньше были, только людям не показывались. Но за последние лет десять город поднялся и расширился, начали строить метро, осушать болота, Ветлушу и притоки забрали в трубу, и вот, пожалуйста — принимайте табор разномастной нечисти на ваши новые нарядные набережные.

«Фриза» медленно проехала мимо черной лошади, лежавшей на асфальте по-собачьи, мимо пары старух с совиными головами, прикорнувших у парапета. Одна разомкнула сизую пленку века, безучастно проводила машину взглядом, сонно встряхнулась и снова зарылась клювом в воротник старого драпового пальто.

Длинные петли змеиного тела в узорной чешуе, голые медные груди, вороные волосы веером по земле — лежит такая на подстеленной картонке, прикрыв ладонью глаза, молодая, бесстыдная, — срам смотреть, но не смотреть невозможно. Плевать хотела на человечьи приличия.